Но отлучиться от указания Эстебан не решился, посему аккуратно положил подкидыша в болотистую борозду оставленную колесом кареты, где собиралась влага, где месилась чернеющая жижа вместе с могильным дорожным песком. Он аккуратно положил его на живот. И отошел с поникшим духом, с чувством судорожной обреченности, невзирая на удушающие пытки внутреннего самосуда.
А барон стоял гордо и самоуверенно, как вельможа близ рыжего Нерона, радуясь невероятно бесчеловечной потехе Колизея.
– Посмотрим, насколько он силен. – вымолвил он.
– Это всего лишь ребенок. – в ответ боязливо проговорил Эстебан.
Дон-Эскью не удостоил слугу ответом, вместо этого он пристально глазел на жалкое создание, на неповторимое зрелище. Затем присел и гадливо проговорил.
– Это не ребенок, это песчаный червь. Смотри, как он грациозно извивается.
Ноябрьское дитя разлепило ослепленные глазки, прозрачная пленка расслоилась, и светло серыми радужками оценило окружение. Во взоре ребенка не было ни трепетного страха, ни лицемерной покорности. Он с нескрываемым высокомерием воззрился на обидчика, избравшего вместо заботы безразличное зрелищное истязание, отчего в отместку сжал кулачки, впился пальчиками размером со спички в грунт и начал ползти, его по-лягушачьи скрюченные ножки рьяно рыли грязевую массу. Понемногу ребенок вылезал наружу из недр бурлящей ямы.
Словно из бездны, из небытия Творцом творился человек, ибо застлал Творец душу человека забвением, по слабости новорожденного, и не может человек познать, что един у него разум с разумением Творца. И то творение было благодатным и мучительным, ибо не ведал человек себя, но ныне он познал себя, познал Создателя сотворившего его.
Заботливые дождливые капли омывали бледное тельце. К концу пути он стался чистоплотным подобно царскому сыну. Не источая слез и не извергая рыдания, он преодолел всякую преграду и с чувством собственного превосходства над всеми людьми, над их жалкими возможностями и препирательствами, взирал на барона, будто пред ним не богатый человек, а провинившийся слабый слуга.
Подойдя ближе, в меру растроганный барон с горячностью произнес.
– Нет, я видимо совершил грубейшую ошибку, назвав его червяком. О, это самый настоящий подлинный – аспид, змей, рожденный в пыли и в грязи, лежа на брюхе, в чужой крови. Который так неистово стремится попасть из грязи в князи. – тут он обращается непосредственно к ребенку. – И я дарую тебе такую неоценимую возможность. Хотя ты и слаб физически, дух твой силен, я это ощущаю в тебе всем своим нутром. Дух человеческий всегда трепещет пред величием. – говорил барон, а затем обратился к слуге. – Эстебан, заверни младенца во что-нибудь и отнеси его в дом, там уже служанки разберутся, что с ним делать, пеленать, кормить и тому подобное. А я пойду чего-нибудь перекушу, как говорят римляне – после всякого зрелища положен хлеб. А то с голодухи я становлюсь жутко лютым и падким на всякого рода непотребства.
Бережно, словно свое собственное дитя, Эстебан завернул его в свою куртку, и тот, кажется, заснул с крохотным пальчиком на устах. Но напоследок, перед самым уходом барона, тот обратился к господину.
– Как мне объяснить его появление? И какое дать ему имя?
– Аспид. – небрежно только и сказал барон, принявшись следить за тем как кучер управляется с багажом.
На том будущая жизнь незваного подкидыша определилась благовременным стяжанием.
И имя, дарованное ему, заключило заветом его дальнейшую судьбу.
История вторая. О скорпионе и о том, насколько вольны современные своенравные нравы
Аспид нежной кожей ощутил как грубые и в то же время заботливые руки прикоснулись к нему, затем понесли над землею в неизвестном направлении, в этом коконе было тепло, здесь приятно пахло. Недавно он ощущал лишь как грязевые капли, небрежно окропляющие его личико, холодили кожу, и совсем рядом вертится нечто большое, готовое в любой момент погубить его жизнь. Несколько минут назад, то смертоносное устройство постепенно замедлялось, затем вовсе остановило свой бешеный бег и, разлепивши глазки, он начал созерцать фигуры, контуры предметов, затем коричневые пальцы, прикасающиеся к тому месту, где он находился. И эти самые туземные десницы уволокли наружу его озябшее тельце, когда недружелюбный человек что-то произнес, те загорелые руки крепко сжали находку и отпустили в новое место, которое было куда хуже, чем предыдущее. Однако он, венец творения, не приклонился пред этим огромным миром, ибо он больше всего мира.