Человек в сером кивнул и позволил себе легкую, тонкую улыбку.
— Я так и сделаю, — добавил он.
Дэвид легко понял подтекст. Если девушка была одержима, она могла быть инструментом падших ангелов, как и он. Возможно, она была одним из их созданий, как Габриэль Гилл. Но если так, то что она тут делала? И зачем его прислали смотреть на неё?
Миссис Муррелл не видела причин, чтобы отказать себе в легкой иронии, раз уж её собеседник молчал.
— Возможно, — предположила она, — вы состоите в обществе физических исследований и разыскиваете уникумов?
— Так вы не только содержите бордель, но владеете даром медиума? — ответил человек в сером — серьезно, но так мягко, что в этом нельзя было усмотреть оскорбления.
— Я знакома с одним-двумя, — признала она. — Я знаю одного, который специализируется в материализации весьма хорошеньких привидений, если вы имеете вкус к сверхъестественному. Или вы всего лишь хотите убедиться, что ваша мамочка в порядке на Небесах?
— Если она там, — сказал человек голосом почти на грани шепота. Если бы миссис Муррелл не смотрела на его губы, когда они пошевелились, чтобы выговорить слова, она бы не смогла их разобрать. И вряд ли этот ответ предназначался ей. Она бы продолжила беседу, но её отвлекала одна из служанок, и когда она разрешила затруднения девушки, уже начинался следующий акт.
Миссис Муррелл знала, что сцена дефлорации, которая следовала после того, как поднимались кулисы, была слабейшей частью представления, а попытки актрисы улучшить её, вложив в игру максимум чувства, делали её скорее смехотворной. Проблема сцены заключалась, как полагала хозяйка, в том, что она выдавалась за кульминацию, и вся аудитория это понимала. Если бы история разыгрывалась как пародия на местные мелодрамы, от которых так сильно зависели театры полусвета, ортодоксальное изнасилование являлось бы вполне естественной развязкой, но восточный акцент придавал ей иной колорит. Здесь символическое изнасилование могло лишь быть прелюдией к следующему. В обманчивом языке порнографии турецкая похоть — или иной экзотический тип похоти — должна по необходимости заходить дальше, чем желания, заслуживающие более обыденных эвфемизмов. После того, как Софи сопротивлялась и пережила одно насилие, она должна была восстать против ещё большего насилия и большего ужаса, в то время как её сестра-проститутка изображала бы содомитское сношение с ней.
Дэвид не знал, насколько хорошо то, что он заранее знает сюжет пьесы, и он был бы рад освободиться от обязанности наблюдать игру. Увы, у него не было иного выбора, кроме как оценивать спектакль критическим взглядом его автора.
Миссис Муррелл поняла, посмотрев первую из двух ключевых сцен и измерив ответную реакцию аудитории, что сегодняшняя постановка была не слишком успешна. Она старалась изо всех сил на множестве репетиций, но никак не могла довести пьесу до совершенства. Как и другие зрители, она теряла терпение, желая, чтобы актриса поскорее разделалась со своей ролью, вместо того, чтобы отдаться течению событий. Она ставила эксперименты с актером-мужчиной и более реалистичным половым актом, но тогда сцена теряла напряжение, возникающее от извращенного подтекста, содержавшегося в её ненатуральности, и ещё сильнее заставляла аудиторию желать скорейшего естественного разрешения.
Когда сцена подошла к концу и Геката вышла на сцену снова, чтобы увести несчастную, опороченную Софи, публика была уже не так благодушна, как раньше, и кто-то с задних рядов выкрикнул приглушенное оскорбление. Миссис Муррелл не могла увидеть, кто кричал, и хотя она не разобрала слов, она была уверена, что они были скорее грязными, чем оскорбительными — но уродливая девушка вздрогнула так, словно её ударили.
На мгновение миссис Муррелл показалось, что девушка не сумеет отыграть роль, и она затаила дыхание, но действие продолжалось по сценарию. Патетический Гротеск увел Опороченную Красоту на ложе печали. Кулисы закрылись на время смены декораций и открылись снова без проволочки, чтобы показать ликующего, плотоядного турка, выдававшего свои окончательные планы слугам и сообщниками. Мягкий переход в гарем — и там испорченная гурия выступила со своей финальной речью, полной обманчивого раскаяния и изящно завуалированной иронии, в то время как прекрасная Софи должна была притворяться, что верит в абсурдное утверждение, будто хозяин влюбился в неё, похитив её девственность.
Из неугомонной толпы доносились смешки, но последний акт разворачивался должным образом, каждый участник точно знал свое место и необходимую степень эмоциональности.
Несмотря на всю искусственность, финальный диалог между ведущими актрисами был подан с таким своеобразием, словно обе проститутки воодушевились собственным исполнением и проникли в самый дух пьесы. Миссис Муррелл изучающее оценивала их реплики и была довольна их усердием. И только когда беседа окончилась и сценарий иссяк в суматохе испуганных криков и стонов, она отвернулась.
Это было бы отдыхом для смущенного сознания Дэвида, если бы он не был причастен воспоминаний, которые заставляли её отворачиваться. Она была свидетельницей столь многих настоящих актов анальной дефлорации, что потеряла какой-либо интерес к их фарсовому повторению. Она предпочитала наблюдать за лицами мужчин — вот где разворачивалась настоящая комедия. Большинство смеялись, но их смех скрывал настоящее возбуждение и яростное воображение. Притворство позволяло их воодушевлению возрасти и оставляло пространство для воображения.
Человек в сером, напротив, погрузился в задумчивость, как будто его интерес к происходящему иссяк с уходом со сцены девушки с искривленным позвоночником.
Миссис Муррелл встала и прошла через толпу, чтобы присоединиться к своей труппе на сцене. Её задача была не принять аплодисменты от аудитории, как это требуется от автора, но перейти к следующей стадии вечернего увеселения — к аукциону любви.
Дэвид понимал, что всегда находились циники, утруждавшие себя сообщением мадам, что её пьесы ставятся лишь для поддержания бизнеса — способ заставить несчастных обманутых зрителей платить в три раза больше за актрису, чем они заплатили бы иначе. Но он, также как и она, понимал, что были и дураки, которые не понимали, в чем дело. Миссис Муррелл знала, что пьеса — это магическая формула, которая действительно добавляла ценности её актрисам в глазах тех, кто хотел бы повторить её сцены снова и снова.
Оскар Уайльд однажды сказал миссис Муррелл (как он, видимо, говорил всем хозяевам и хозяйкам в Лондоне), что циник — это тот, кто знает цену всего и стоимость ничего. Ей хотелось бы возразить на основании своих наблюдений, что в таком случае реалист — это человек, который знает, что все имеет цену и что ничто не ценно по-настоящему. Увы, это слишком поздно пришло ей в голову.
Сегодняшний аукцион, на взгляд миссис Муррелл, не удался. Актрисы, исполнявшие второстепенные роли, продавались дешевле, чем она ожидала. Евнух принесла больше, темнокожая кокетка — ещё больше, но недостаточно, чтобы удовлетворить оптимистичные ожидания миссис Муррелл. Девушка, игравшая роль турка, несмотря на шутливое объявление, принесла только половину ожидаемой цены; лишь Софи вызвала такой оживленный торг, что выкрики воодушевления раздавались даже от тех, кто пришел скорее посмотреть, чем прицениться.
Ко времени, когда она завершала церемонию, приглашая на торги бледную Гекату, миссис Муррелл уже пыталась расшевелить торговлю. Если зрители не собираются отыграть собственную роль как следует, то нет причины, почему она должна предпринимать какие-то особые усилия, чтобы угодить их страсти к вульгарным развлечениям. Посреди обязательного хохота она отметила предложенные тремя-четырьмя несерьезными участниками шиллинги, и, не тратя лишнего времени, закрыла аукцион на половине соверена. Это, подумала она, и так в пять раз больше, чем стоит девушка. И только ступив вниз, она вспомнила пари, которое заключила сама с собой и которое проиграла.