Харкендер и его госпожа научились любить друг друга так, словно они были полнородными братом и сестрой, рожденными из одного темного лона.
То есть к такой вере Харкендер в итоге пришел. Он не мог верить в иное, потому что он нуждался в любви Ангела более, чем когда-либо в любви любого человеческого существа.
Со временем чувствительность полностью к нему вернулась, и его тело восстановило свои функции, насколько это только было возможно. Харкендер смирился со своей судьбой. Он знал, что всегда будет испытывать боль — что пламя, за короткое время выжегшее прежнюю поверхность его физического существа, зачало продолжительный разрушительный пожар внутри него, который вряд ли можно было потушить. Но он также знал, что была причина открыться внутреннему зрению, и что вечный жар может согреть его душу, если он только сможет направлять его силу. Его успокаивало сознание того, что он не один и никогда один не останется. Ангел, проведший его сквозь очищающий огонь, был с ним, и никогда его не покинет.
Одержимость была его спасением, и он был глубоко благодарен вселившемуся в него духу.
Некоторое время он надеялся, что близость во взаимоотношениях с его спасителем позволит произойти диалогу между ними, но эта надежда не оправдалась. Ангел, спасший его, не разговаривал с ним, хотя, без сомнения, слышал все его молитвы и вопросы, которые звучали в тишине его черепной коробки.
Сначала он подумал, не было ли это новым вариантом наказания, но в итоге решил, что не было. Он счел, что хозяин не разговаривает с ним напрямую, потому что тогда то, ради чего он ему потребовался, невозможно будет исполнить. Он был инструментом, а не союзником, — несмотря на то, что был любим и обласкан. Он полагал, что не сможет толком послужить своему хозяину, если тот скажет ему, в чем заключается план.
Однажды, как он надеялся, его любимый хозяин заговорит с ним, но пока он принуждал себя к терпению.
Даже в отсутствии любых постижимых ответов он продолжал обращать к хозяину вопросы и молитвы. Его внешняя слепота компенсировалась внутренним видением, также как внешняя немота компенсировалась внутренней речью. Некоторое время он беспокоился, потому что не знал имени своего хозяина, но решил в итоге, что в отсутствии известного имени подойдет любое, которое он придумает.
Так что он назвал своего хозяина Зиофелон, так о нем думал и так к нему обращался.
Иногда он о себе самом думал как о Зиофелоне, забывая, что однажды у него было иное имя. Не было никаких обязательных причин думать о себе как о Джейкобе Харкендере, теперь, когда у него не было ни лица Харкендера, ни дел в мире людей; гораздо разумнее казалось думать о себе просто как о проявлении или аватаре Зиофелона. Придуманное имя служило не только как ярлык, но и как связь: подтверждение единства со своим спасителем.
Находясь в процессе преобразования для выполнения мистических целей Зиофелона, Харкендер не мог измерять проходящее время. Он не мог сосчитать, сколько дней его тело лежало в постели, так как не ощущал смены дня и ночи, не замечал существенной разницы между состоянием сна и бодрствования. Он мог бы попытаться считать часы по количеству приемов пищи, но он даже не пытался. Казалось, что продолжительность его обучения является несущественной. Вернувшись, наконец, в поток времени, он обнаружил, что прошло более трех лет с момента пожара. Он не был ни поражен, ни встревожен этим открытием. Не то чтобы он не был способен поражаться или тревожиться, но простое знание, что он провел три года наедине с Зиофелоном и символическим Ангелом Боли, просто не заслуживало отклика какого-либо рода.
Он, наконец, смог прийти к выводу, в чем заключалась принципиальная причина продолжения его существования. Он не мог проверить своё заключение, но логика в данном случае казалась непогрешимой.
Он был спасен, чтобы видеть чужими глазами.
Как это ни странно, он не мог сказать, насколько восстановление чувствительности было результатом его собственных усилий или связи между ним и его хозяином. Это не имело значения, просто пришел день, когда правда стала очевидной. Он был спасен Зиофелоном, чтобы видеть не собственными слепыми глазами, но глазами других. Такова была способность его внутреннего зрения, которую он однажды надеялся развить в Габриэле Гилле, потому что считал, что сам недостаточно силен, чтобы быть видящим.
Теперь он был достаточно силен.
Сначала неуверенно, затем со все возрастающей уверенностью и силой Зиофелон-в-Харкендере создавал нити, связывавшие его в определенными людьми, чьи глаза и разум он паразитически использовал, собирая сквозь них калейдоскопический образ мира, включающий всевозможные человеческие чувства.
Он мог обладать легионом видящих, но фактически пользовался только тремя. Он не знал точно, почему Зиофелон так ограничивает себя, но он решил, что, видимо, существует опасность безумия и потери рассудка при дальнейшем разделении его сознания. Он также не знал, как и почему Зиофелон избрал этих трех, чье зрение и мысли он разделял. Он помнил, что все трое бывали в его доме в Виттентоне незадолго до пожара. Но Зиофелон точно был слишком могущественным существом, чтобы его ограничивало такое тривиальное условие, поэтому он предпочитал верить, что значение этого выбора откроется в будущем, и каждый из трех видящих однажды станет по-своему полезен для неясных пока целей.
Одним из ценнейших уроков, усвоенных Зиофелоном-в-Харкендере благодаря пожару и близким отношениям с Ангелом Боли, был тот, что терпение и покорность — гораздо более ценные добродетели, чем может показаться. Он стал гораздо терпеливее и скромнее, чем был раньше, и согласен был использовать своих наблюдателей, не зная окончательной цели этого. Но он был свободен в своих догадках и предположениях, в выводе уроков из увиденного и формулировании гипотез. Он знал, что у Зиофелона есть цель, ради которой почему-то важно изучать этих трех людей. Пусть пройдут годы, прежде чем тайна окончательно откроется, он знал, что событие это неизбежно.
Однажды, был он уверен, его второе зрение позволит открыть то, что желает узнать Зиофелон, и тогда… Тогда время наблюдения и ожидания придет к концу, и Чистилищу Зиофелона-в-Харкендере тоже придет конец. Тогда Зиофелон возьмется за дело.
Что сделает Зиофелон, Зиофелон-в-Харкендере не знал, он мог только догадываться. В одном он был абсолютно уверен: тот долгий покой, в котором они находились, был лишь прелюдией к действию, процессом подготовки.
В должное время деяния Демиургов, которые были приостановлены и отклонены, будут доведены до положенного завершения. Иначе быть не может, так как вселенная изменялась, и Зиофелон был вынужден видеть, как глубоко враждебны его собственным желаниям и стремлениям стали процессы и пути перемен. Ангел Зиофелон был вынужден знать и понимать без тени сомнения, что вечное ожидание было полностью тщетным; все, что он видел и понимал благодаря помощи Зиофелона-в-Харкендере, должно направляться к раскрытию того, что следует сделать, когда ожидание наконец завершится.
2
Первым и слабейшим из наблюдателей Харкендера был его бывший слуга Люк Кэптхорн.
Харкендера и Кэптхорна свело вместе случайное совпадение. Первые магические опыты Харкендера — поддерживаемые, хотя он не знал этого, Зиофелоном — привели его к попытке похитить созидательную энергию у спящего ангела, воплотив его душевный огонь в зародыше, которого должна была выносить и родить проститутка по имени Дженни Гилл. К несчастью, Дженни Гилл не пережила роды, и существовала опасность, что соседи, считавшие Харкендера злодеем (мало кто думал иначе), доведут несчастный случай до скандала и добьются, чтобы его посадили в тюрьму. Чтобы скрыть причину скандала, он поместил ребенка в сиротский приют в Хадлстоне, который призирали сестры святой Синклитики. Монахини наняли мать Люка Кэптхорна, чтобы убирать в приюте, и когда Харкендеру понадобился информатор о происходящем с Габриэлем Гиллом, Люк подошел идеально.