В Лондоне было несколько других заведений, где можно было снискать равно изысканную копию жестокой любви Ангела Боли, а в полудюжине из них были свои театры, изображавшие непристойные сцены разного рода. Но Мерси Муррелл горячо верила, что именно её детище можно считать действительно артистичным и выдающимся. Её тщеславие в данной области было несколько абсурдным, но поток денег, который приносил театр, давал ей удовлетворительный повод поздравить саму себя.
Мерси Муррелл гораздо больше подходила Харкендеру в попутчики на его пути озарения, чем Люк Кэптхорн. Её взгляд на мир был так же узок, но он был бесконечно более многоцветным. Пламя, выжегшее прежнее «Я» Харкендера, бесповоротно кастрировало его, но неуверенный огонек сексуального желания все ещё мерцал в нем. Наблюдая глазами Мерси Муррелл за представлениями в борделе, он мог легко представить себя евнухом в гареме, изысканно мучимым и страдающим от картин и фантазий, но не способным хоть как-то физически на них отозваться. Тем не менее, этот опыт его не расстраивал. Напротив, он им наслаждался, ему нравилась его парадоксальность, и он быстро стал тонким ценителем чувственной неудовлетворенности.
Приятность этого опыта усиливалась своеобразной манерой отношения самой Мерси Муррелл к тому, как она работала над своим предприятием и наблюдала за ним. Она никогда не радовалась половому сношению любого рода; такую возможность она рассматривала, как предприниматель рассматривал бы содействие созданию профсоюза в собственном магазине сладостей. Она действительно гордилась тем, что изжила в своей душе любые порабощающие чувства. Она полагала, что её вуайеристское желание наблюдать за тем, что происходит в борделе, было чисто эстетическим и научным. Она с удовольствием сравнивала свое удовольствие с тем, которое получает архитектор или специалист, изучающий человеческое поведение, с гордостью воображая, что в нем нет ничего животного.
Разделяя её сознание, Харкендер мог видеть степень её самообмана, но в основном эти претензии были правомочны. Миссис Муррелл была эксцентричным ценителем низменной экзотики, гурманом сексуальности. По счастливому стечению обстоятельств, это интеллектуальное испытание контролируемого желания полностью подходило условиям и ограничениям ситуации Харкендера, бессильного свидетеля её мыслей и чувств. Он не мог и желать более подходящего партнерства.
Харкендер не мог контролировать направление мыслей и действий Мерси Муррелл, так же как и в случае с Кэптхорном, но, используя её зрение, он чувствовал себя не столь одиноким. Миссис Муррелл знакомство с Джейкобом Харкендером затронуло гораздо сильнее, чем Люка. Она знала Харкендера гораздо дольше и участвовала как в его интригах, так и в преступлениях. Из всех его наблюдателей она чаще всего вспоминала о Харкендере, её взгляд чаще всего останавливался и задерживался на картинах, которые когда-то интересовали его, и она иногда говорила себе в таких случаях: «Харкендеру бы это понравилось!»
И практически всегда ему нравилось.
Разделяя опыт миссис Муррелл, он получал столько утешения и радости — несмотря на то, что его тело продолжало гореть в хватке призрачного пламени, — что Харкендер изначально думал принять связь с ней как дар, а не как очередную загадку. В течение первых лет его наблюдения за Люком Кэптхорном он постоянно спрашивал и искал разгадку, которая бы оправдала связь с этим человеком. Но хотя на интеллектуальном уровне он знал, что установление связи с миссис Муррелл было равно странным для интересов Зиофелона, этой загадке он не придавал значения. Его не беспокоил этот вопрос. Его отношение, конечно, не было лишено любопытства и доли критического восприятия. Также как миссис Муррелл объективно оценивала свое предприятие, Харкендер объективно оценивал её чувства и мировоззрение.
Сравнивать миссис Муррелл и Люка Кэптхорна означало приступить к изучению контрастов. В то время как Люка давление семени приводило, иногда неприятным образом, к постоянной похоти и частой мастурбации, миссис Муррелл так тщательно контролировала все проявления подобных чувств, что они не смели и легким эхом отразиться в её существе. Дискомфорт от ежемесячных кровотечений был чисто физическим, на её настроение они не влияли. И она, и Люк были крайне корыстны, однако Люк страдал в основном страстью расточительства, она же жаждала обладания. Люк легко получал и тратил, и деньги не имели для него значения, за исключением возможности приобрести на них краткое наслаждение. Миссис Муррелл, с другой стороны, была истинным капиталистом, ценившим деньги сами по себе, за их волшебную силу приумножения. Все её траты расценивались как инвестиции, даже если внешне они казались расточительством и потаканием слабостям. В то время как Люк стремился к ностальгическим воспоминаниям о прошлом, которые он окрасил в радостные тона, чтобы сделать прошлое более гостеприимным, мысли миссис Муррелл были обычно направлены к будущим победам.
Харкендер, разумеется, испытывал большую симпатию к образу мыслей миссис Муррелл, чем Люка Кэптхорна. Он был представителем честолюбивого среднего класса, и какие бы идеи ни вбивали или выбивали из него в школе, его приверженность принципу будущей выгоды осталась непоколебимой. Он также гораздо больше рассчитывал на будущее, чем на прошлое, даже сейчас надежда в нем преобладала над страхом. Тем не менее, как объективный наблюдатель, он видел, что миссис Муррелл до определенной степени заблуждалась, так как её надежды на будущее вознаграждение, скорее всего, окажутся преданы и уничтожены, также как и все людские надежды, последним кредитором — смертью. Он понял, что в отношении Люка Кэптхорна к деньгам была определенная логика, которую ни он, ни миссис Муррелл не могли полностью принять. Кэптхорн умрет, получив полное удовлетворение от каждого пенни, которое он когда-либо получил или украл, в то время как миссис Муррелл умрет, оставив свое возможное будущее в кладовой, нерастраченным. Её желание преувеличить свое состояние не могло оправдаться даже желанием оставить наследство, которым оправдывается все сословие капиталистов.
Оценив абсурдность действий миссис Муррелл, Харкендер был вынужден увидеть ещё большую абсурдность собственных действий. Он был настолько близок к смерти, насколько это возможно, все его чувства и эмоции были вторичны, его наполняла и раздирала боль. И он все же оставался оптимистом, чей разум устремлялся прямо в будущее. Каким бы смешным показалось Люку Кэптхорну то, что он отвергал и презирал ностальгию, отказываясь испытывать удовольствие от своих воспоминаний о времени, когда он был цел и здорово и способен удовлетворить свои чувственные потребности! Но Харкендер, тем не менее, упорствовал в убеждении, что он и миссис Муррелл по-своему правы. Он считал, что если они и извращены, то имеют полное право гордиться своей извращенностью. Он был человеком, никогда не стыдившимся опровергать ценности и идеалы остальных.
Хотя он не считал, что ему нужно срочно разобраться, почему миссис Муррелл была выбрана Зиофелоном в качестве его наблюдательницы, Харкендер держался настороже. Один или два раза он замечал события, которые могли бы дать разгадку. Когда Кэптхорн нашел Стерлинга, Харкендер некоторое время внимательно изучал миссис Муррелл, рассчитывая обнаружить некое равноценное знакомство, в этот период он подозрительно рассматривал каждого клиента её заведения. Шли месяцы, клиенты приходили и уходили, и те, кто казались потенциально интересными, оставались на задворках её жизни.
Харкендер восстановил свое прежнее терпеливое хладнокровие к тому времени, как она купила Гекату, но как только она это сделала, он убедился, что именно в этом заключалась роль, отведенная ей в сложной схеме Зиофелона.
Для миссис Муррелл ни в коем случае не было необычным покупать детей у их родителей — она считала это своего рода благотворительностью. Она платила символическую сумму — около шиллинга или половины гинеи, — чтобы забрать девочек у родителей, которые не могли их прокормить, и брала на себя ответственность спасения их от голодной смерти. Перенаселенность сделала массу девочек отверженным общественным материалом, и потому их не ожидало ничего лучше проституции. К их счастью, у мадам они попадали в высшие эшелоны этой профессии, а не в низшие слои, где джин и сифилис разрушили бы их за полудюжину лет.