Странным образом — и вначале вопреки собственным склонностям — Харкендер понял, что ему гораздо легче симпатизировать и сопереживать Корделии, чем другим своим носителям. В течение нескольких месяцев между ними образовался особый род привязанности. Это не было связью, которую Харкендер установил по собственной воле, и которая бы совершенно шокировала Корделию, догадывайся она о ней. Но между ней и Харкендером оказалось куда больше общего в мыслях и чувствах, чем мог предполагать любой из них. Харкендер был гораздо более похож на Корделию — и по природе своего интеллекта, и по яркости эмоциональных переживаний — чем на любого другого из своих наблюдателей.
Харкендер и Корделия Лидиард были хорошо образованны и начитанны, и полученное знание одинаково служило развитию и утончению их природного интеллекта весьма схожим образом. Кроме того, благодаря своим различным философским убеждениям и опыту они заняли одинаково оппозиционную позицию по отношению к преобладающим ценностям общества, в котором они жили. Харкендер, превращенный в аутсайдера расчетливым ровней, проникся горьким отвращением к тем, кто полагал себя выше него по социальному положению. Корделия, в свою очередь, заклейменная необходимостью оправдывать ожидания, обращенные к распространенному образу женственности, пришла к яростному отказу от ограничений, накладываемых её полом. Хотя Корделия меньше, чем Харкендер, соглашалась принять всякую возможную ересь, реагируя на недовольство ею, по крайней мере, она скептически относилась к любой существующей истине, включая даже те, которые её сверхскептичный отец и не думал критиковать.
Рост и развитие ростков сопротивления условностям в их характерах привели Харкендера и Корделию к склонности подавлять свой гнев, энергия которого периодически проявлялась и выражении иных эмоций. Хотя бывшие страсти Харкендера были совсем не такими, какие воспитала в себе Корделия, но факт оставался фактом — они оба были страстными людьми. У Харкендера не было иного выбора, кроме как сравнивать свое прежнее «я» с холодностью миссис Муррелл и безрассудством Люка Кэптхорна, и он быстро понял, что Корделия остро чувствовала разницу между своей душевной горячностью и холодностью характеров её мужа и отца.
Это все было общим, но нашлись и более частные и личные моменты, которые показались Харкендеру даже более существенными. Жизнь Корделии не изобиловала событиями — когда она стала матерью, ситуация привязала её к её дому и домам её близких друзей, — и это очень сильно отличалось от жизни, которую вел Харкендер, но случались яркие моменты, очень сильно напоминавшие ему о ярчайших событиях в его собственной жизни. Чем больше происходило таких событий, тем теснее становилась его связь с чувствами и несбывшимися мечтами Корделии.
Было два несомненных аспекта эмпатии, делавшие эти моменты бесконечно ценными для человека, который их как бы опосредованно смаковал: сексуальные переживания и боль.
Харкендер легко выработал полунаучное отношение к похотливому вуайеризму Мерси Муррелл и к бестолковым сношениям Люка Кэптхорна. Их опыт не давал особого удовлетворения ни им, ни их терпеливому наблюдателю. В глазах моралистов и психиатров чувственность Харкендера — когда он был способен удовлетворять её — казалась бы не менее извращенной, возможно, даже более извращенной, чем их обычаи. Но Харкендер был способен на чувства куда более сильные, чем чувства Люка или Мерси Муррелл — если сравнивать с тем, что может испытать человек в приступе экстаза. По сравнению с Харкендером Люк Кэптхорн и миссис Муррелл были эмоциональными калеками, лишенными внутреннего огня.
Корделия не была способна на тот тип шумной оргиастической страсти, который любят изображать в порнографической литературе и которую тщательно учились изображать шлюхи миссис Муррелл. Но когда её касались, ласкали и гладили, это приводило к долгому и завораживающему крещендо ощущений, в котором Харкендер без труда узнавал сходство с собственными переживаниями.
В любви Корделии Лидиард Харкендер мог найти и безумную радость, и драгоценное утешение. Это были бесконечно ценные ощущения, которых ему не давали остальные видящие и, конечно, собственное разрушенное тело. К его удовольствию, участие Лидиарда как инструмента в данных опытах, мало значившее для него, удивительно мало означало и для Корделии.
В своей прежней жизни Харкендер почти не заботился о сексуальных партнерах — их роль была всегда чисто механической, облегчающей его побег в частный и тщательно скрытый мир чистых ощущений, — и он научился выборочно уделять внимание тем ощущениям Корделии, которые лучше всего служили его целям. Фактически Корделия гораздо меньше понимала личность Дэвида и особенности его поведения, чем мог бы ожидать Харкендер. Не то чтобы ей было все равно, кто занимается с ней любовью, и не то чтобы она не любила мужа — просто занимаясь любовью, она уносилась животным духом в исключительно частный и закрытый мир своей души, в тайные глубины самосознания.
Насколько иначе это воспринимал Лидиард, Харкендер мог только гадать. Невозможно было понять, охватывало ли Лидиарда острое и вечное чувство специфического физического присутствия любимой женщины, или чувства уносили его, как беспокойный прилив, к некому тайному личному театру, населенному фантастическими фигурами, вроде тех, что кружились и танцевались в притворстве на сцене борделя Мерси Муррелл. Харкендер этого не знал, и знать не хотел. Корделия также не знала, но и не могла не интересоваться, поэтому в любви, которую она испытывала к мужу, всегда оставалась грань сомнения, ощущение небольшой дозы риска, который не мог её не волновать.
Харкендер без труда отделил расплывчатые радостные ощущения Корделии от объекта её любви. Она, без сомнения, любила Лидиарда — хотя, возможно, не так сердечно, как тот мог полагать, — но Харкендер не испытывал ни капли желания разделять эту любовь только потому, что он разделял ощущения от их совокуплений. Фактически Харкендер сумел преобразовать своё сопереживание во что-то совершенно иное: глубокую, сильную и страстную любовь к Корделии.
Не раз он сухо отмечал, что это можно расценить как проявление извращенного нарциссизма, с учетом его разделения сознания Корделии, что было бы несправедливо по отношению к нему. Он не становился Корделией, используя её как видящую, он всегда оставался наблюдателем, отделенным и по-своему очень отдаленным. Тем не менее, он чувствовал себя вправе не сомневаться в искренности и реальности его растущей любви. Мало того, он чувствовал себя вправе считать, что его любовь была гораздо вернее, гораздо ближе и гораздо содержательнее, чем те чувства, которые Дэвид Лидиард, без сомнения, с удовольствием называл «любовью».
Джейкоб Харкендер был убежден, что на самом деле в своей растущей любви к Корделии Лидиард он нашел что-то совершенно новое в ряду человеческих возможностей, гораздо лучшее, чем то, что может когда-либо позволить себе обыкновенный человек.
Периодическое разделение болезненных ощущений с объектом своей симпатии только подтверждало его убеждение — и точно не из-за какого-либо рода банальной предрасположенности к мазохизму.
Остальные его видящие, конечно, иногда болели или ранились, и Харкендер чувствовал их боль, также как боль Корделии Лидиард. Он ощущал то же самое, что и они, при порезах, синяках, болях, но их реакции были однообразными и совершенно трусливыми. Люк Кэптхорн и миссис Муррелл изо всех сил старались избежать боли, и если уж это не удавалось, то подавляли её с помощью мазей или опия. Никого из них не интересовало действие боли, но только лишь способы избавиться от неё. Возможно, это происходило потому, думал Харкендер, что оба они старались притупить свою эмоциональную чувствительность, успешно добиваясь исчезновения способности испытывать жалость, печаль или беспокойство о других людях.
Хотя Корделия жила в условиях, которые остальные двое презрительно назвали бы комфортабельными, окруженная всеми преимуществами достойного благосостояния, она знала настоящую боль гораздо лучше, чем они. Она страдала и иногда переживала мучения более сильные и тяжкие, чем когда-либо переживали Люк Кэптхорн или миссис Муррелл. И, в отличие от них, она не избегала действия своей боли, она пыталась встретить боль лицом к лицу, понять её, выдержать её — на свой скромный и своеобразный манер она приучила себя к искусству мученичества.