Эта речь разочаровала Стерлинга не столько своим содержанием, сколько звучащим в ней отчаянием. Он ожидал большего от автора «Истинной истории мира», чье фантастическое воображение казалось ему признаком благородного духа авантюризма.
— Лидиард так не отчаивался, — сказал ученый. — Хотя он явно испытывал сильную боль, он, казалось, не растерял отвагу. Он сказал мне, что эти существа, несмотря на свое ужасное могущество, способны на рациональное мышление не больше, чем обычные люди, и что им крайне мешает их невежество. Правда ли это?
— О да, — ответил Адам Глинн. — Это всегда было так. Даже Махалалель, самый мудрый из них, был скорее творцом иллюзий и вдохновения, чем логики и теорем. Так и не сумев понять мир, он пришел в отчаяние. Мир, породивший Демиургов, был не из тех, что сводятся до набора достоверных теорий, так как он только начал образовывать причинные связи. В отличие от него, в нашем мире содержится основа для победы разума — по крайней мере, когда-то содержалась. Возможно, со временем Демиурги преодолеют свое незнание — но даже если нет, что может чистый разум противопоставить грубой силе? Что мы можем противопоставить Актам Творения, которые поражают и сметают слабые узы причин и следствий? Мировые явления — это, в конечном счете, лишь явления, их правила подчиняются воле случая, и они могут исчезнуть или разрушиться в один момент. Даже если Демиурги все так же ограниченны, как раньше, мы более чем вправе бояться их.
— Я не верю этому, — просто сказал Стерлинг. — Чем бы ни были Демиурги, если они принадлежат Земле, я не думаю, что они способны уничтожить Вселенную. Не знаю, какие мелкие чудеса давались им двадцать лет назад, но знаю, что чудеса эти были действительно очень незначительными и не сильно обеспокоили мироздание. Признаю, как и вы, что эти существа могут играть образами и смущать мысли и сны людей, доводя их до безумия, но я не поверю в большее, пока не увижу сам.
— Вы не знаете их, — вздохнул Адам Глинн, — а я знаю.
— Но я знаю мир, — возразил Стерлинг. — И я не думаю, что вы разбираетесь в нем так же, как и я, даже если основные положения вашей книги верны. Я не думаю, что Демиурги смогут почерпнуть достаточно знания, даже если они способны читать сознание людей вроде меня и Дэвида Лидиарда. Я думаю, Лидиард тоже так считает. Кажется, он полагает, что не все ещё потеряно, даже если учесть, что древние боги вырвались на свободу в построенном людьми мире.
— Возможно, это хорошо, что он так считает, — сказал Адам Глинн. — На что ему ещё надеяться? Но это не значит, что он прав и надежда действительно существует.
— Мы так близки к истинному Веку Разума, — заявил Стерлинг, — что мне нелегко согласиться с тем, что кто-либо встанет у него на пути. Вы рано предались отчаянию. Я собирался сказать вам это, когда решил вытащить вас из могилы: Глиняный Человек, вы отчаялись слишком рано!
— Всем сердцем надеюсь, что вы правы, — сказал Адам Глинн почти что шепотом. — Но в вашем голосе я слышу гордость, а не мудрость. Если Демиурги вновь пробудились, мне остается лишь признать, что все это было напрасно. История человечества стала пустой насмешкой, бессмысленным экспериментом, и я бы хотел, чтобы вы оставили меня дожидаться конца времен во сне.
— Ваш разум и ваше слабое сердце могут соглашаться с этим, — холодно ответил Стерлинг, — но ваше тело протестует. Оно начало пробуждаться, как только я скинул крышку с вашего гроба. Если Демиург, создавший вас, думал, что он ошибается, то он был неправ. Ваше наследие должно принадлежать человечеству. И если мне хватит времени, я раскрою его тайну, и мы его получим. Было бы у меня время!
Сказав это, он резко повернулся к окну. На улице появился разносчик газет.
— Убийство! Убийство! — кричал он со свойственным его профессии энтузиазмом. — Ужасное убийство в борделе в Ист-Энде! Спешите прочесть! Убийство!
— Было бы у вас время… — откликнулся Адам Глинн так тихо, что его едва можно было расслышать.
2
Стерлинг держал мышь за хвост, поднося её к банке. Она сердито визжала и пыталась извернуться, чтобы укусить его за палец, но не могла дотянуться. Он снял крышку банки другой рукой и кинул мышь в воду. Она начала яростно барахтаться, как попало дергая лапками, но каким-то образом удерживала голову выше уровня воды.
Она плавала недолго. Скользкое существо, притаившееся на дне банки, пронизало воду, извиваясь с потрясающей грацией. Его бесформенная голова, как стрела, ударила мышь в бок и сжала её прочными челюстями. Сплющенное червеобразное тело обвилось вокруг мыши, словно существо было питоном, которого напоминала его расцветка. Жертва почти сразу перестала сопротивляться и начала погружаться на дно бака в свивающихся и сжимающихся объятиях своего убийцы.
— Она высосет всю кровь за считанные минуты, — сказал Стерлинг. — Но это ещё не всё. Затем пиявка вернет забранное, её мощная глотка будет работать как искусственное сердце, закачивая собственную жидкость в сосуды мыши. Этот состав содержит сильный желудочный сок, который со временем растворит большую часть тканей животного, так что их также можно будет высосать. Я думаю, этот способ питания не имеет равного в природе.
— Вы говорите, это пиявка? — Адам Глинн наблюдал за двумя животными, опустившимися на песок. Жертву было почти не разглядеть, её полностью закрывали кольца хищника, и то, что лежало на дне бака, теперь больше всего напоминало птичье яйцо, настолько его форма была близка к эллипсу.
— Я называю это пиявкой, — сказал Стерлинг, — но её предки были не пиявками, это были довольно мелкие плоские черви. Рост не всегда становится условием эволюции, конечно, мои яркие карлики не крупнее, чем жабы и лягушки, бывшие их предками, и имеют почти тот же режим питания. Но увеличение размеров — это такое заметное преимущество, что я старался добиться его у многих новых видов. Большие насекомые становятся довольно неуклюжими, но у этих существ масштаб роста невообразим.
Адам Глинн отвернулся от бака, где, казалось, больше ничего не происходило, и Стерлинг беспокойно пытался уловить выражение его глаз. Те, кому он раньше показывал своих питомцев, испытывали неприязнь, большинству вся его идея начинала казаться отвратительной. Многие чувствовали необычную угрозу в том, что организм так легко подвергался изменениям. Дело было не только в том, что его занятия представлялись некоторым образом богохульными, так как беспокойство охватывало практичных эволюционистов не меньше, чем глубоко верующих людей. Это было естественное чувство страха, странное ощущение неправильности. Словно само знание того, что подобное возможно, могло превратить наблюдателя в чудовище.
Как бы то ни было, Глиняный Человек утверждал, что когда-то жил в мире, где все подвергалось изменениям и ничто не было прочным: мир, в котором бесконечное повторение, ставшее теперь всеобщим правилом размножения, было неожиданным и странным отклонением от нормы. Если в мире и был кто-то, кто мог бы почувствовать искреннюю симпатию к тому, чего добился и пытался добиться Стерлинг, то это был Адам Глинн.
Даже если бы он так страстно не желал изучить бессмертную плоть Глиняного Человека, чтобы выяснить её отличия от обычной смертной плоти, то у него все равно были достаточные основания поднять из могилы человека, написавшего «Истинную историю мира». Даже если воспоминания, записанные в книге, были ложны, как подозревал сам Глиняный Человек, уже то, что кто-то смог вообразить и развить подобные идеи, казалось доказательством изначальной симпатии к работе Стерлинга.
Его гость медленно обернулся, разглядывая все, что показал ему Стерлинг. Свет электричества — которого Адам Глинн никогда не видел раньше — должен был добавлять всей сцене неестественности, но Стерлинг все равно был огорчен, увидев явное неприятие в выражении лица гостя.