Я сижу в кабинете одна достаточно долго, чтобы заметить: на столе у хозяина такая чистота, что можно играть в китайский футбол[3]; нет ни одной фотографии — ни жены, ни детей, ни самого мистера Александера; и хотя комната безупречна, на полу почему-то стоит миска с водой.
Невольно принимаюсь искать объяснения: это бассейн для армии муравьев или что-то вроде примитивного увлажнителя воздуха? А может, мираж?
Почти убедив себя в правильности последнего, я нагибаюсь, чтобы потрогать сосуд-призрак и проверить, настоящий он или нет, но тут дверь распахивается. Я чуть не падаю со стула и оказываюсь нос к носу с входящей в комнату немецкой овчаркой, которая пронзает меня взглядом, подходит к миске и начинает лакать из нее.
Кэмпбелл Александер тоже входит. У него черные волосы, а ростом он не ниже моего отца — шесть футов, прямоугольная челюсть и как будто заледеневшие глаза. Он скидывает пиджак и аккуратно вешает его на дверь с внутренней стороны, потом, прежде чем двинуться к столу, вытаскивает из шкафа папку.
— Мне не нужно печенье от девочек-скаутов, — говорит Кэмпбелл Александер. — Хотя ты получишь шоколадный кекс за стойкость. Ха! — Он смеется собственной шутке.
— Я ничего не продаю.
Хозяин кабинета с любопытством смотрит на меня, потом нажимает кнопку на телефоне.
— Керри, что это делает в моем кабинете? — спрашивает он, когда секретарша отвечает.
— Я здесь, чтобы нанять вас.
Адвокат отпускает кнопку громкой связи:
— Я так не думаю.
— Вы даже не знаете, в чем мое дело.
Я делаю шаг вперед, собака тоже. Только сейчас я замечаю, что на ней надета жилетка с красным крестом, как у сенбернаров, которые носили бочонки с ромом по заснеженным горам. Автоматически протягиваю руку, чтобы погладить пса.
— Не надо, — останавливает меня мистер Александер. — Джадж[4] — служебная собака.
Я опускаю руку:
— Но вы не слепой.
— Спасибо, что напомнила.
— Тогда что с вами?
Сказав это, тут же жалею. Но слово не воротишь. Разве я не слышала сотни раз, как бестактные люди задают тот же вопрос Кейт?
— У меня железное легкое, — вежливо отвечает Кэмпбелл Александер, — и собака оберегает меня, чтобы я не приближался к магнитам. А теперь, если ты окажешь мне честь и покинешь кабинет, моя секретарша подскажет тебе имя того, кто…
Но я пока не могу уйти.
— Вы и правда предъявляете иски Богу? — Я вытаскиваю газетные вырезки — все, что есть, — и расправляю их на пустом столе.
На щеке у адвоката дергается мускул, а потом он берет лежащую сверху статью.
— Я подавал в суд на диоцез Провиденса от лица одного ребенка из их сиротского дома, который нуждался в специальном лечении с применением эмбриональной ткани, а они считали такую терапию противоречащей решениям Второго Ватиканского собора. Тем не менее в газетном заголовке гораздо лучше написать, что девятилетний мальчик возбуждает процесс против Бога за то, что ему в жизни довелось вытянуть короткую спичку. — (Я молча смотрю на него.) — Дилан Джером, — добавляет адвокат, — хотел привлечь Бога к суду за то, что тот мало его любит.
Тут молния могла бы ударить в центр большого стола из красного дерева.
— Мистер Александер, — говорю я, — у моей сестры лейкемия.
— Очень грустно слышать это. Но даже если бы я снова захотел привлечь к ответственности Бога, а я этого делать не хочу, ты не можешь возбудить дело от имени и в интересах другого человека.
Так много всего нужно ему объяснить: как моя кровь по капле втекает в вены сестры; как медсестры укладывают меня на кушетку, чтобы проткнуть иглой и взять лейкоциты, которые пригодятся Кейт; как доктор говорит, что им не удалось с первого раза набрать сколько нужно. Синяки и боль глубоко в костях после того, как я отдаю свой костный мозг; уколы, от которых у меня должно стать больше стволовых клеток, чтобы хватило моей сестре. Тот факт, что я не болею, но как будто больна. Тот факт, что меня родили по одной-единственной причине: чтобы я была донором для сестры. Тот факт, что даже сейчас, когда принимается важнейшее решение относительно меня, никто не подумал спросить мнение человека, который больше всего заслуживает, чтобы его выслушали.
3