Христофор задержался на пороге, давая Клемитиусу возможность высказаться. Христофору хотелось сказать ему что-нибудь успокаивающе-примирительное, дать понять, что он понимает чувства Клемитиуса, однако нужные слова никак не шли на ум. Потом кто-то тронул его за локоть. Обернувшись, он увидел, что это Джули. Она снова улыбалась, на этот раз более открыто, более радостно.
— Пойдемте, — позвала она.
И он пошел.
Майкл пошел выпить кофе. Сегодня он провел в больнице пять часов — меньше, чем накануне, и меньше, чем два дня назад. Его не оставляло смутное ощущение, что ему заказали какую-то бессмысленную статью для глянцевого журнала. Вроде бы о том, что ваш любимый альбом любимый потому, что напоминает вам о ком-то, с кем вы спали, когда его купили. Чушь, разумеется, но недурной предлог для того, чтобы поразмышлять одновременно и о поп-музыке для настоящих мужчин, и о сексе. Но сегодня этой статье явно не суждено явиться на свет.
У постели Джули дежурила Линн. Эта девушка была подстрижена почти наголо, и на шее у нее висел большой крест, который она то и дело сжимала в руках, едва слышно шепча молитвы. Пару раз, когда Майкл покидал палату, возвращаясь, он заставал ее молящейся у постели Джули. Оба раза он тихонько стоял у порога до тех пор, пока она не дочитывала молитву до конца или не догадывалась о его присутствии. О Боге они не заговаривали ни разу. Они вообще почти не говорили друг с другом.
Линн с самого начала решила, что Майкл ей нравится. Во всяком случае, она воспринимала его как товарища по уходу за лежащей в коме Джули, тогда как Джеймса считала каким-то вирусом, который временами от смущения заливается румянцем. Они с Майклом совместно и добровольно обязались сделать так, чтобы Джули не оставалась одна слишком долго, особенно днем и по вечерам, — во всяком случае пока. Майкл считал, что невежливо уходить сразу после прихода Линн, потому что тогда его дежурство у постели Джули могло бы показаться поступком, продиктованным неким расчетом; кроме того, ему и на самом деле не хотелось уходить. Ежедневный уход из больницы оказался самым трудным делом из всех.
Он чувствовал, что ему нужно многое сказать Джули. Причем крайне важное. К сожалению, раньше он сам этого не понимал, а теперь она была в таком состоянии, что не могла его выслушать. Поэтому он просто оставался рядом, потому что это казалось ему самым лучшим, — за неимением возможности поговорить. Однако и уходя, он никогда не покидал больницу сразу. Ему казалось, что, когда он выходит из нее, небольшое облачко ненависти к самому себе поджидает его на автомобильной стоянке. Собственная жизнь начинала видеться ему — возможно, потому, что у него имелось достаточно свободного времени для самокопания, — под таким углом, что ему хотелось возненавидеть себя. Он размышлял о женщинах, которых знал, и догадывался, что едва ли сделал хоть одну из них счастливой. Он вспоминал, как занимался с ними сексом, и понимал, что этот секс зачастую был посредственным и заурядным. Короче говоря, так получилось — и он сам не знал, отчего это происходит, — что ему легче выносить все это в присутствии лежащей в коме Джули, у него развилась какая-то странная зависимость, которую он сознательно взращивал в себе, потому что она была похожа… да что уж там… на любовь.
И потому он покидал больницу медленно, в несколько этапов, максимально оттягивая свой уход, рассматривая витрины дурацких магазинчиков у главного входа. Он привык останавливаться в кафетерии на первом этаже для того, чтобы выпить капучино и съесть шотландское песочное печенье, купленные в автомате. Кафетерий представлял собой всего-навсего нишу в коридоре, где стояли стулья и разнообразные торговые автоматы. Главное место занимал автомат с закусками, витрина которого вращалась в зависимости от набранного вами кода. Он предлагал широкий выбор всякой всячины: «Кит-Кат», бананы, батончики-мюсли — вне всяких сомнений, в рамках правительственной программы здорового питания, — а также жевательные конфеты.
Было уже почти половина девятого вечера. Он сидел, разглядывая содержимое своей чашки, пытаясь понять, почему эта дрянь называется «капучино», тогда как она представляет собой всего-навсего горячую воду с плавающей сверху пеной для ванны, и вспоминал кофейню в Норидже, в которой ему хотелось бы, повернув время вспять, снова очутиться вместе с Джули. Он понимал, что ему нужно собраться с силами, вернуться в свою квартиру в Излингтоне,[94] поесть, помыться и отдохнуть, чтобы завтра быть в состоянии снова ехать в больницу.
Он оторвал взгляд от пенистой горячей воды и увидел у кофейного автомата молодую женщину. Она выглядела так, будто одевалась в темноте, или будто на нее рухнул фруктовый киоск: на ней были бананово-желтые колготки, красная юбка и оранжевая блузка в «турецких огурцах». Она что-то бормотала, обращаясь к автомату и барабаня кулачком по кнопке возврата монет. Наконец, не добившись от автомата ни содержавшегося в нем пойла, ни уплаченных денег, она отступила на шаг назад, уперлась руками в бока и вслух сказала: