— Слава богу! Но что ты придумала?
— Пока ничего, нужно попросить о помощи твою младшую сестру.
— О, она с удовольствием.
— Нет, удовольствия это ей не доставит, но и отвращения не вызовет, и энергетика в целом будет хорошая.
— Энергетика? Какая еще энергетика? Мы с тобой говорим о мастурбации для человека, лежащего в коме.
— Нет, мы говорим о зарождении новой жизни, а о мастурбации говоришь ты одна. Для всех остальных это уже пройденный этап.
— Ну, всем остальным-то не придется это делать.
— Тебе теперь тоже не придется.
— Прекрасно, — сказала Иззи. Поняв, что это прозвучало эгоистично и раздраженно, она быстро добавила: — Если, конечно, ты сама так хочешь, Элли. Ты же знаешь, я сделаю все, что смогу, и все, чего ты захочешь, лишь бы тебе помочь.
Элли только кивнула. Она хотела сказать: «Я не нуждаюсь в твоей помощи», или: «Нет, не сделаешь», или просто: «Отвали», но промолчала. Отчасти потому, что боялась разозлиться, отчасти потому, что устала и была так сильно смущена и накачана гормонами, что уже сомневалась, действительно ли она права, или ей только кажется. Но в основном она промолчала из-за того, что чувствовала себя очень одинокой, а если у вас есть друзья, которых вы иногда только терпите, или недолюбливаете, или попросту ненавидите, то они есть как раз для таких случаев, как этот. Просто так, про запас.
27
Христофор давно обнаружил, что чем больше знаний о мире у него накапливается, тем меньше они соотносятся с его представлениями о нем. С течением времени его представления о роде человеческом свелись к трем простым истинам. Во-первых, жизнь несправедлива. Во-вторых, помогать людям, когда это возможно, лучше, чем не помогать. И в-третьих, каждый нуждается хотя бы в небольшом количестве доброты.
Иногда, когда он сидел на занятиях и утрачивал вдруг связь с текущим моментом, он напоминал самому себе эти простые и четко сформулированные постулаты — для того, чтобы, так сказать, удостовериться, что он еще способен видеть лес за деревьями.
Христофор полагал, будто существует для того, чтобы делать добро, однако вовсе не собирался творить его бездумно и без разбору. Он размышлял о том, что успел сделать в качестве ангела-хранителя, и задавался вопросом, сполна ли проявляется в его деяниях Божья воля? В последнее время ему казалось, что проявляется она недостаточно. Разве сидеть в кабинете психотерапии лучше, нежели смотреть из-за плеча мучеников и героев, как те совершают свои великие подвиги? Чем прогрессивнее новые методы работы?
Чувствовал ли он, что продолжает творить добро тут, в этой группе? Он чувствовал, что впустую тратит время. Он слушал. Ловил себя на мысли, что сидит и умоляет своих подопечных рассказать все как на духу, ожидая от них едва ли не душевного стриптиза, причем он все время убеждал себя не думать об этом, но все равно думал. Он смотрел на то, что делают его подопечные, видел, что они уже сделали, и опять спрашивал себя: «А творю ли я доброе дело?» Потому что если не ангел, то кто же еще?
Кевин рассказывал о том, как убивал людей. Он хотел бы переписать свою жизнь заново, думал Христофор, поэтому кому, как не ему, стараться здесь изо всех сил. Психотерапевтическая группа предоставляет для него прекрасную возможность. В конце концов, разве часто люди получают шанс рассказать о себе, о своих чувствах и о движущих ими мотивах такой внимательной, чуткой аудитории? Что это, как не прекрасная возможность предстать в своем собственном рассказе положительным героем, а не отъявленным негодяем или, еще хуже, обыкновенным статистом в чьем-то чужом рассказе?
— Я всегда был фаталистом, — продолжал распинаться Кевин. — Люди, которых я убивал, все равно должны были умереть. Я был просто частью плана, задуманного природой.
Кевин нравился Клемитиусу. Ему нравился сам факт, что этот человек изо всех сил старается «заниматься» психотерапией. Конечно, даже Клемитиус видел, что Кевин так прилежен и едва ли не выпрыгивает из штанов от усердия только потому, что, убив столько людей и обнаружив, что Бог существует, понимает — несмотря на весь этот новомодный эксперимент с психотерапией, — что ад маячит перед ним вполне явственно. Однако Клемитиус сомневался, что Кевину действительно удается работа над ошибками, да и сам он был не особенно интересен. Клемитиуса влекло к Габриелю. Не потому, что ему так уж хотелось спасти его душу, а потому, что ему хотелось сломить его сопротивление.
Габриель смотрел на Кевина, и ему казалось, что тот говорит на каком-то непонятном языке. Габ уже научился вовремя умолкать, но тем не менее слегка ерзал на стуле. Он смотрел и слушал, и, если бы Клемитиус предположил, будто они в группе обмениваются мыслями, вынося их на суд друг друга, Габриель сказал бы ангелу, что он заблуждается. Уж ему-то было хорошо известно, что обмениваются они отчаянием.
Джули время от времени посматривала на Христофора. Сперва она просто бросала на него осторожные взгляды и, если тот поднимал глаза, тотчас отворачивалась. Но сегодня она выдерживала его взгляд несколько секунд. Наконец она подала голос:
— Не знаю, уместно ли сейчас об этом говорить, но мне хотелось бы сказать кое-что о человеке, которого я знаю… или знала.
Она смотрела на Христофора в упор. На этот раз глаза отвел он. Ему показалось, будто Джули от него чего-то ждет, и ему стало как-то не по себе. Тогда Джули перевела взгляд на Клемитиуса.
— Мне трудно осознать все происшедшее за последние несколько дней. Не то чтобы я не пыталась это сделать, просто я чувствую себя как бы изолированной от всего на свете. Мне хочется сделать усилие, чтобы все осознать, но…
— Но? — осторожно повторил за ней Габриель.
Джули улыбнулась понимающе и тепло, словно она знала нечто неизвестное остальным и скрывала от них, но не для того, чтобы раздразнить, а ради их же блага. Джули считала, что делиться своей болью означает вести себя агрессивно по отношению к окружающим. Хотя она никогда не высказывала эту мысль вслух.
— Но все, что с нами теперь происходит, немного похоже на сон.
— Возможно, вы говорите о диссоциации,[93] — заметил Клемитиус.
— Может, нам было бы легче заниматься вашей психотерапией, если бы мы могли увидеть людей, с которыми расстались, или что-нибудь в этом роде, — сказала Джули.
— Я с этим согласен, — тут же подхватил Габриель. — У меня такое ощущение, что мне было бы легче работать в группе, если бы я мог просто увидеть то, чего у меня теперь нет…
Христофор хранил молчание. Джули снова посмотрела на него. Она знала, что он добрый, но не знала, храбрый ли он. Христофор и сам не имел об этом ни малейшего представления. До этой минуты.
— У нас есть просмотровая комната, — заговорил он. — Кажется, я уже упоминал об этом раньше, за ужином, и у меня такое впечатление, что по крайней мере некоторым из вас было бы полезно там побывать. — Он не смотрел на Клемитиуса, он явственно ощутил, как всем его существом овладевает радостное возбуждение. Он даже слегка заерзал на своем кресле. — Думаю, что вы проявляете похвальное прилежание, но чего-то вам все-таки недостает. — Он взглянул на Джули, буравившую его взглядом. Выражение ее лица заставило его задуматься о том, что сам он испытывает в данный момент. Доволен ли он? Счастлив? Пока он не мог с точностью этого сказать. — Я могу ошибаться, но тем не менее спрашиваю себя, не поможет ли вид того места, которое вы оставили…
— Думаю, вы не ошибаетесь, — сказал Габриель.
— Я более чем уверена, что вы правы, — подхватила Джули, вставая.
— Эй, куда это вы собрались?! — воскликнул Клемитиус, которого происходящее ввергло в настоящий шок.
93