– Чтобы сохранить, – ответил отец.
В этом он по крайней мере был уверен. Он открыл стеклянную витрину и достал оттуда большое хрустальное яйцо – один из красивейших экспонатов Ангеловской коллекции. Сверкнули в свете Надиной свечи сотни его граней.
– А куда ты его уносишь, папа? – спросила Надя.
Он не ответил, и она не стала переспрашивать. Надя доверяла отцу безоговорочно – то ли от детской чистоты, то ли от ангельской своей природы.
– Папа… – вдруг спросила она. – Ангел правда будет нас охранять? Всегда-всегда?
– А почему ты спрашиваешь?
– Мне кажется, мы стали ему не нужны…
Отец вернулся от двери и, присев на корточки перед дочкой, сказал:
– Сейчас тяжелое время, Надюша. Время вражды. Но вражда всегда сменяется любовью.
– Когда же она будет, любовь? – вздохнула Надя.
– Не знаю, милая. Но будет обязательно. Поверь мне.
– Я верю.
Она так произнесла это, что последний циник не усомнился бы в ее искренности. Андрей Кириллович поцеловал дочку и вышел из зала.
Глава 4
Вода звенела в мраморной чаше. Да-да, звенела; Лиде шум родника в усадебном парке всегда казался хрустальным звоном.
Она прижалась лбом к плечу Федора и сказала:
– Мы так редко видимся теперь.
– Не получается чаще. – Он погладил ее по голове. – Дел невпроворот.
– Я понимаю…
Федор покрепче прижал Лиду к себе и шепнул ей в висок:
– Скучаю… Все время о тебе думаю.
– Да у тебя же времени не то что на думы – на сон не остается, – вздохнула она.
– Надо нам вместе жить.
– Переезжай к нам, – встрепенулась Лида. – Как я была бы счастлива!
– Нет. В примаки не пойду, – отрезал Федор.
– Ну что за глупости, – укоризненно проговорила она.
– Ты же ко мне в город переехать не хочешь, – напомнил он.
– Я не могу, Федя, – смутилась Лида. – Как школу оставить, вообще все? Нет, невозможно.
– Вот видишь. А меня попрекаешь.
– Я не попрекаю, Федя, ты что? – виновато произнесла она. – Я постараюсь… Поговорю с папой. Мы что-нибудь придумаем.
– Что тут придумывать, Лида? Сообщи, когда вещи соберешь – я за тобой приеду. Тоскую по тебе, родная моя… – сказал он.
И больше уже ничего они не говорили – забылись в поцелуях.
Андрей Кириллович отшатнулся за куст, росший у поворота аллеи. Сердце билось так, что он боялся выдать свое присутствие и выронить футляр с хрустальным яйцом из дрожащих рук.
Ведь он был уверен, что все это кончено! Да, в юности – что там, просто в детстве! – Федор был влюблен в Лиду. Его, отца, это беспокоило, но он понимал, что влюбленностью этой руководят в большей степени требования физиологии, чем чувства, а потому понимал, что все это пройдет, как только в жизни Федора Кондратьева появятся другие, более доступные объекты. А главное, он хорошо знал свою старшую дочь и знал, что Лида с ее здравым разумом, с правильными представлениями о хорошем и дурном не изменит своей ясной натуре. Но ведь с тех пор все переменилось! Революция, Гражданская война, военный коммунизм – все это увело Федора Кондратьева из родительского дома, и когда он объявился в уезде начальником, точно уж ему должно было стать не до романтических увлечений прошлого.
И вдруг оказывается, что ничего Андрей Кириллович не знает – ни об этом крестьянском парне, выросшем у него на глазах, ни, главное, о своей старшей дочери…
Чувство, охватившее его сейчас, поздним вечером, когда он случайно увидел, как Лида целуется в парке у родника с Федором Кондратьевым, не было обычным отцовским возмущением. Это была тревога. И более чем тревога – это было смятение.
Профессор Ангелов, все ускоряя шаг, пошел прочь по освещенной луной аллее.
Он не может оставить все идти своим чередом. Не то теперь время, чтобы позволить себе надеяться на судьбу.
Федор лежал на своей расстеленной кожанке и смотрел, как Лида, освещенная первыми солнечными лучами, поправляет растрепавшуюся прическу. Почувствовав его взгляд, она обернулась и смущенно спросила:
– Что ты?
– Красивая. Глаз не отвести.
Он сел и устало потер лоб. Лида подошла, остановилась рядом. Федор обнял ее за талию.
– Устал ты, Феденька, – сказала она. – Глаза тебе усталость застилает.
– Думаешь, обманываю?
Он улыбнулся. Улыбка вышла короткая, но в том, как осветила она его гармонично вылепленное суровое лицо, было то же обаяние, которое еще десять лет назад свело с ума Лидочку Ангелову и заставило ее проговорить вот здесь же, у родника в усадебном парке: «Я тебе верю и буду любить тебя всегда».
– В уезде саботаж сплошной, – сказал Федор. – А кто революции поверил, кто работать хочет, тот не знает как. Не умеет.