Мы отвезли его в гостиницу и отправились домой. У меня мелькнула было мысль задержаться, проскользнуть за ним в номер и помочь немного в организации гостиничного быта (клею, например, в душевую кабинку налить — вон у дежурного администратора бутылочка прямо у стойки на столе стоит), но я передумал. Во-первых, не хотелось мне, чтобы Татьяна сама домой добиралась, и потом — так он не поймет, с какой стороны на него шишка упала. Неинтересно.
Дома долго наблюдать за Татьяной мне не пришлось. Она поужинала, послонялась по квартире, мурлыча что-то себе под нос, приготовила наряд на завтра и отправилась спать. Странно, вроде завтра предстоит ответственная встреча — и никаких тебе примерок до полуночи. Не глядя, сунула руку в шкаф, вытащила вешалку с каким-то костюмом (она его, что, специально для таких случаев держит?), осмотрела его критически, на дверцу шкафа повесила — и все. Как обычный день, так тебе — и полшкафа на кровати, и двадцать пять комбинаций перед зеркалом, и глажка, и все пуговицы проверить… Женщины и одежда — это как два химических соединения, которые, вступая в реакцию в разных пропорциях, приводят к непредсказуемым результатам.
Но главным за весь вечер было два события: она слонялась — бесцельно! — по квартире и что-то тихонько напевала. Точно отошла. Правда, еще не совсем — телевизор не стала включать и книгу на ночь толком-то и не читала — но связь между нами больше не пропадала. Никаких внушений я ей делать не стал — пусть отдыхает, но завтра… Завтра она у меня будет на высоте.
В пятницу к четырем часам я уже кипел от раздражения. Вот нужно было всю ночь планы боевой кампании строить — для того, чтобы прождать полдня в полном бездействии? Франсуа с Сан Санычем с первой же минуты переговоров ушли на какой-то иной — только им понятный — уровень общения. Я — как и собирался — устроился за спиной Татьяниного шефа, чтобы не пропустить ни единого слова, ни единого жеста Франсуа, но весь мой улов составил набор коротких вопросов из серии «А что, если так…», сопровождающихся множеством непонятных движений руками. Они словно почувствовали чуждое присутствие и перешли на некий закодированный язык. Я вспомнил вчерашнего таксиста. Вот так и его, наверно, зло разбирало. Франсуа с Сан Санычем, однако, прекрасно понимали друг друга; в глазах их светилось удовольствие, с которым переглядываются над доской шахматисты, когда не сражаются за титул чемпиона мира, конечно.
Татьяна в их разговоре почти не участвовала. Время от времени Франсуа обращался к ней за помощью — найти более подходящее слово, но в большинстве случаев он просто объяснял свою мысль — руками. Чего же он тогда интересовался, будет ли она присутствовать на переговорах? Он, казалось, вообще о ней забыл. Это — хорошо или плохо? Это он к делу своему серьезно относится — или нарочно ее игнорирует, пытается интерес вызвать? Через полчаса я решил, что до конца этого разговора наблюдать мне за ним незачем — пустая трата времени. Лучше мне сосредоточиться на Татьяне. Что она-то обо всем этом думает?
То, что я видел на ее лице, мне понравилось. Мне было неприятно думать, что она может клюнуть на эту уловку — если это была уловка. Насколько мне известно, вызвать ее интерес — не так-то просто, тут одними красивыми словами и томными взглядами не обойдешься; но я ведь не так уж давно ее знаю. Все ее предыдущие увлечения прошли до меня, я о них только слышал, да и то — вскользь. Не любит она говорить о своих чувствах. Нет, она меня не разочаровала. Она внимательно слушала их разговор, и, похоже — в отличие от меня — понимала, о чем речь. На лице у нее было написано благоговение — не трепет, не восхищение, не восторг глупенькой девочки, допущенной в общество ее кумиров; благоговение истинного ценителя, прямо на глазах у которого рождается нечто прекрасное.
Когда на лице у нее такое выражение, я могу смотреть на него часами. В такие моменты я точно знаю, о чем она не думает. Она не думает о неприятностях; она не думает об обидах; она не думает о разрушенных планах и нерешенных проблемах. Она не видит эту крохотную комнатушку и двух мужчин, не обращающих на нее никакого внимания. Она не видит ничего, кроме красоты. И лицо ее вносит в эту красоту свою существенную лепту.
Во время обеда в кафе я даже растерялся. Когда они туда направились, я напрягся. Ну понятно: кафе — перемена обстановки — еда и бокал вина — ах, да, где-то здесь была красивая девушка… Ничего подобного. Не глядя, вилками в тарелку тычут, проглатывают, почти не жуя… а посреди стола — каталоги. В них они, правда, уже почти и не заглядывают (насмотрелись, наизусть выучили), но вопросов «А что, если…?» не убавилось. У меня к этому Франсуа даже уважение затеплилось: умеет же, подлец, работать — красиво, вдохновенно, заразительно. Что же он в обычной-то жизни не умеет так же красиво? Почему в жизни так получается: либо — человек хороший, либо — специалист замечательный, а так, чтобы соединились они — редчайшее чудо? Почему так трудно жить рядом с талантом? У него что, вся человечность в талант ушла — и для обычных, близких, окружающих его людей ничего не осталось? Он что, для далеких потомков живет и творит? Ладно, главное — что Татьяна не нервничает.
Рано обрадовался. Рано пустился в философские рассуждения. Рано на Франсуа начал поглядывать с уважением. В четыре часа дня он предоставил мне возможность дать выход накопившемуся раздражению.
— Я очень рад, что Вам понравилась эта коллекция, Александр, — сказал Франсуа. — Надеюсь, в понедельник мы сможем подписать предварительное соглашение. Поскольку всей корреспонденцией будет заниматься Танья, я хотел бы сейчас обсудить с ней технические детали. Вы не будете возражать, если я займу ее время до конца дня?
Не забыл, значит, что «где-то здесь была красивая девушка». Ну молодец, ничего не скажешь: делу — время, потехе — час. И момент хороший выбрал — сейчас шеф Татьянин готов на него чуть ли не молиться. Так и есть, глянул на нее искоса, засуетился, все условия для плодотворной работы предлагает, кабинет вон свой предоставить пытается. Сейчас, мне кажется, Франсуа успех развивать будет. Правильно, если основные моменты в кафе обсуждали, почему и о деталях там же не поговорить? И возразить ему на это нечего. Да нет, ты смотри, Татьяна попыталась, но Сан Саныч вспомнил о том, что он — начальник. Голос у него строгим сделался, слова отчеканивает, и во взоре — директива: «Перед Вами поставлена задача — идите и выполняйте». Куда вся демократичность подевалась, когда на горизонте контракт интересный замаячил. Ладно, пойдем в кафе.
В кафе к разговору о делах Франсуа возвращаться не стал. Заказал вино и кофе, усмехнувшись в ответ на Татьянин категорический отказ, и замолчал. С мыслями собирается или дальше время тянет? Вот Татьяна моя явно настраивается расставить, наконец, все точки над i. На стуле сидит напряженно, спину выпрямила, словно аршин проглотила, смотрит чуть в сторону, а на лице — эмоции волнами прокатываются. Сначала на нем царило возмущение, из-за вина, наверное; вот странная: не хочешь, не пей; кто же тебя заставит? На смену ему пришло отчаяние — нет, вот это нам сейчас совсем не нужно: мы — взрослые люди, мы вовсе не обязаны идти у кого-то на поводу. Так, волну безысходности я сбил, что там следующее? Ага, смирение — лучше, но не намного. Ну на этот счет можно не беспокоиться — смирение в Татьяне долго не держится, да и то только в отсутствие источников внешнего раздражения. А тут — вот он, напротив сидит, силы копит.
И все так же молчит. Татьяна подняла на него глаза, в которых на мгновенье вдруг промелькнуло нервозное подозрение, и заерзала на стуле. Вот не умеет она держать паузу! Точно, не выдержала — о делах заговорила. Где-то она, конечно, права: если пришли они сюда о технических деталях беседовать, то чего же время попусту тратить? Но лучше бы она подождала, пока он сам разговор начнет.
Что он и сделал. Он прервал ее на полуслове фразой, с которой, собственно, и должен был начаться этот разговор.
— Танья, по правде говоря, я хотел поговорить с Вами о чем-то другом.
Отлично. Ура! Наконец-то. Да здравствуют прямота и откровенность, если у некоторых не хватает ума намеки понять. Давай, милый друг, высказывайся — я, как никто другой, приветствую игру в открытую! Мне уже просто осточертело воображать, что у него на уме, пытаться представить себе, как к этому относится Татьяна, и гадать, когда мне уже пора вмешаться. И задаваться периодически вопросом, кого из нас — меня или Татьяну — заведет-таки воображение в палату с мягкими стенами. Я хочу слышать и видеть — тогда я знаю, а не догадываюсь.