— Татьяна, я тебе не кажусь, — с отчаянием в голосе повторил я, чуть повернувшись к ней — для убедительности.
Она подняла на меня глаза. Ох, и не понравился же мне этот взгляд! Так на избу-развалюху, оказавшуюся на месте обещанного коттеджа со всеми удобствами, смотрят. У людей что, и для призраков свои каноны есть? А я в них не вписался?
— Слушай, чего ты там столбом маячишь? Сел бы, что ли, — сказала вдруг она.
Я оторопел. Она поверила? Первый вопрос: во что? Второй: радоваться мне этому или не очень? Раз сесть предложила, значит, уже не считает меня ни видением, ни бандитом. Она мне поверила? С ума сойти. И я все еще здесь? Может, они действительно почувствовали, что от подоконника меня не отодрать, и не решаются оставить столь явные улики? И если я его отпущу…
— Я… боюсь, — ответил я, чуть запнувшись.
Мою заминку она — естественно! — заметила.
— Боишься? — спросила она с неприкрытой насмешкой в голосе.
Ну конечно, только слабому человечеству простительно бояться; ангелам положено парить в благодатных высотах, в вооружении своей собственной всесильной мудрости. Ну как ей объяснить, что я панически боюсь, что, оторвавшись от этого дурацкого подоконника, я могу тут же — рывком — воспарить в высоты, отнюдь не благодатные? Что в тот самый момент, когда — похоже — мы начали, наконец, разговаривать, меня могут лишить этой возможности? Нет, лучше постепенно…
— Я боюсь опять потерять видимость. — Такое начало не должно ее испугать; такое она уже видела. Я замер в ожидании ее реакции.
Она не испугалась и даже не удивилась. Но обрадоваться я не успел — она тут же сообщила мне, что я должен делать, будучи ангелом.
Так, судя по всему, под ее определение ангела я не очень подхожу. Впрочем, для людей неведомое всегда — всесильно и самовластно; откуда им знать, как дела обстоят на самом деле? Они и об ангелах-хранителях такого понапридумывали — обхохочешься: мы для них — что-то вроде зонтика от всех неприятностей и бед. Ладно, незнание — это не преступление. Я ей сейчас в двух словах азы объясню.
Рассказав ей о причинах, по которым мы переходим в невидимое состояние, я закончил свое объяснение риторическим вопросом: Что бы, мол, она подумала, если бы я постоянно попадался ей на глаза? Ей же хватило одного слова — «постоянно». Ей хватило одного этого слова, чтобы тут же вскипеть. Ее возмутило то, что я присматривал за ней без ее ведома. Нет, эти люди меня просто угнетают. Если что-то у них случается — глаза к небу, и начинается: «Господи, спаси! Господи, помилуй! Господи, за что?». А когда все в порядке — извольте согласовать технологический процесс охраны с охраняемым объектом.
Впрочем, справедливости ради, следует отметить, что к Татьяне это совсем не относится. Она свои неприятности молча переживает; не то что к высшим силам — к друзьям и близким за помощью не бежит. Терпение. Ей ведь со мной говорить ничуть не легче, чем марсианина выслушивать — марсианина, который описывает социально-политический уклад жизни на родной планете.
Она выслушала мое объяснение, но — вежливости ради. Мысли ее уже пошли дальше — и, к сожалению, отнюдь не мирной тропой. Более того, она задала мне весьма опасный вопрос: Зачем? Зачем я за ней присматривал? На этот вопрос я пока не мог ей ответить. Здесь азами не обойдешься; здесь мне пришлось бы объяснять ей вещи, совершенно неподходящие для первого разговора двух почти (по крайней мере, с ее стороны) незнакомцев. Успею еще — если повезет, и контрольная комиссия и дальше будет работать спустя рукава.
Она начала свою тираду довольно спокойно, но с каждым вопросом голос ее становился все громче и раздраженнее. Последнюю же фразу она и вовсе прошипела.
— Кстати, если ты невидимым по мере надобности становишься, то, может — в крайнем случае — и испариться можешь? Когда сбор информации будет закончен?
У меня перехватило дыхание. Что это? Возмущение от непрошенной опеки в ней клокочет — или так она подтверждает свое желание, чтобы я оставил ее в покое? Мне опять сдавило грудь — колючей проволокой. Неужели она на самом деле хочет, чтобы я от нее отвязался? Может, потому она и стала со мной говорить, чтобы высказаться — ясно и определенно — на этот счет? Недвусмысленно высказаться — не просто глядя на меня, но и видя меня? Несмотря на то, что увидела, услышала меня и поверила в мое существование? А может, именно потому, что увидела? Как же мне теперь верить, что я ей нужен? Что же меня все еще здесь удерживает? Не могу же я ей насильно навязываться…
Я закрыл глаза, представил себе всю невозможность последней мысли и — уже смиряясь со своей судьбой — вновь посмотрел на нее. В последний раз.
— Татьяна, я был твоим ангелом-хранителем. Я должен был находиться рядом с тобой. Не для того, чтобы просто наблюдать за тобой — для того, чтобы попытаться помочь тебе, когда это было нужно. — И сейчас я должен уйти достойно. Сейчас, в последний раз, я должен помочь ей так, как ей это нужно. — Что же до твоего последнего вопроса, то да: я могу — как ты сказала — испариться. Собственно говоря, именно это я и должен сейчас сделать.
Она растерянно заморгала. Ничего не понимаю. Я же сказал ей, что уйду — как она того хотела — где же радость от достигнутой цели?
Вместо радости на лице ее появилась отчаянная решимость, и на меня обрушился водопад вопросов — тот самый, которого я так ждал в самом начале этого разговора. Похоже, любопытство пересилило в ней — на время — желание от меня избавиться. Я почти улыбнулся. Ну, что ж, я сам на этот разговор напросился. Да и вопросы она задает разумные. Мне бы не хотелось, чтобы она возлагала уж слишком большие надежды на того, следующего… Пожалуй, лучше мне объяснить ей, что никакой ангел-хранитель не сможет уберечь ее от всего.
Когда я начал перечислять, что не может сделать ангел-хранитель, она меня перебила с требованием ответить сначала на ее последний вопрос. Какой же там был последний вопрос-то? Когда она начинает так тараторить, я никогда не успеваю все упомнить. Заметив, очевидно, мое замешательство, она повторила этот вопрос: — Почему ты должен исчезнуть? — за которым градом посыпалось еще несколько.
На этот раз я действительно улыбнулся. Чего бы ей там ни хотелось, закончить этот разговор она не спешит. Так же, как и я. Ну что ж. Почему бы нам не поговорить еще немного, ответить на вопросы друг друга (выдохнется же она когда-нибудь, тогда и я спрашивать начну), проститься по-хорошему? А может, не проститься? Господи, ну почему я не могу ее понять?
Поскольку в прошлый раз я ошибся с очередностью ответов, сейчас я решил на всякий случай уточнить: — На какой мне вопрос сейчас отвечать?
— На первый, — тут же ответила она. И быстро добавила: — А потом — на остальные.
— Хорошо. — Я задумался над тем, стоит ли обрисовывать ей все возможные ситуации, или достаточно описать только этот случай. Нет, лучше, пожалуй, говорить все, как есть. Так ей будет проще понять ответы на те, опасные вопросы — если, конечно, мы до них доживем. — Ангел-хранитель уходит в трех случаях. Когда человек заканчивает свою последнюю жизнь. Когда человека больше не имеет смысла хранить…
Опять взвилась. Ну и как ей объяснять, когда она к каждому слову цепляется? Неужели люди действительно верят, что у каждого человека есть ангел-хранитель? Неужели им своих шести миллиардов мало — еще большую толкучку на земле устроить хотят? Терпение.
— Ты просила меня ответить на твой вопрос, — напомнил ей я. Говорить дальше было почему-то очень трудно. Стыдно признаваться в своем провале и страшно услышать ее согласие с необходимостью моего ухода. Я опустил глаза и продолжил, не глядя на нее. — И есть еще третий случай — самый тяжелый для ангела-хранителя. Он обязан уйти, если человек попросил его об этом.