Ангел из Центрального Комитета
В детстве домашние мне говорили:
«Ты должен знать, есть такой ангел.
Он всюду с тобой, он тебя защищает
это ангел-хранитель».
Я рос в глуши, предаваясь скорби,
и скопленный плач каплю за каплей
ронял потом на свои писанья.
Подростком, из беды в беду кочуя,
из ночи в ночь своей собственной шпагой
свой собственный хлеб и стихи защищая,
прорубая дорогу во тьме, когда надо
пересечь улицу, я накапливал
в пустоте одинокую силу.
Кто не стучал в мои двери с угрозой?
Кто не направлял на меня едкую лаву?
Кто не громоздил ядовитые камни
по течению моего бытия?
Богатей изгонял меня разъярённо.
Щёголь презирал мой облик.
Прячась за мексиканское стихоблудье
или за прах лексиконов,
злобные бородачи, торговцы
мёртвыми розами, поэты
без поэзии тайком марали чернилами
копну волос мою боевую.
Трясины душ своих подставляли,
чтоб я в зубах у них завязнул,
и песню мою венчали ножами,
но я не бежал, не защищался —
пел, пел, звёздами переполнясь,
пел, другой не имея защиты,
кроме синей стали моей же песни.
Где же ты был, ангел-хранитель?
Превратился в ложе с шипами,
где спать мне пришлось? В стол превратился,
который мне бедняки накрывали?
Стал бесконечной проволокой злобы,
что мне пришлось перерезать,
а может,
нищетой бедолаг, с которой
повстречался я на дорогах,
в городах и убежищах
отверженных? О, ты был незримым.
Лишь перенеся удары горя,
вышибив бесчеловечные двери,
я понял, что в моём голосе — все голоса,
и сквозь все жизни вышел на битву.
Я горы пересёк верхом.
Тиранчик-балерун пустил в продажу
мою страну, её руду и рудокопов,
решётками и тюрьмами заполнил
ту землю, что заре принадлежала.
Я проходил по сохлым горловинам
природы. Галопом проносился
сквозь тишину чащобы тёмной.
Порою буря снежная скрывала
обледеневших голубятен глыбы —
мощь чистоты и ледяные перья.
Порой земля и все её деревья
враждебностью вдруг становились,
шрамами,
завалами внезапной древесины,
непроницаемой плотностью плетенья,
похожею на лиственные храмы,
или же глыбой скользкой соли,
или щербатым поясом
из камня.
Бывало так, что я спускался
вниз по отвесному обрыву
и всадники дорогу прорубали
туда, где бог стремительный
нас ждал
ещё одной реки, плещущей шпаги,
что тайной музыкой своей
обрушивалась со скалы
в чащобу.
IV. Первое явление ангела
Во время переправы,
когда теченье сбило
порядок кавалькады,
и шквал стрелою
вонзился в горло,
и лошадь оступилась,
и, как лавина игл,
вода колола,
и водопад в камнях
грозил, как молния,
я оглянулся
и увидал впервые
небритого, в измятой
одежде, с пистолетом
и лассо — ангела.
Меня хранил тот ангел,
бескрылый шёл со мною рядом
тот ангел
из Центрального Комитета.
Он защищал меня тогда
от рек, от камнепада,
развязанного ураганом,
от колкости колючек.
Он защищал меня,
тот ангел,
от своры ненавистников,
что ждали моей крови
на путях злодейства.
О неоглядная луна лугов,
о солнца синь над всем простором,
ты, пампа одиночества, звезда прямая,
простёршаяся в пустынной шири.
Трава серебряная, земля безбрежная,
небо, пахнущее хлебом,
дорога, собранная из всех дорог,
весна, глядящая в упор. Равнина.
Я всё насквозь проехал, содрогаясь
от скорости, пронзая день
и обнажённую ночь планеты.
Затерянный в пространствах,
когда на одичавших землях
то странствующий страус, то голубка
являлись мне,
когда усталость с одиночеством наполнили
бокал прозрачной пампы,
когда мне в голову прийти могло,
что я забыт и беззащитен,
когда я превратился в сон, в пыль, в пот, в разлуку —
он снова мне явился,
с глазами, вперившимися в свободу,
с руками, прикипевшими к баранке,
и с изменившимся лицом.
Не знавший сна и улыбавшийся в ночи,
он защищал мою усталость.
Но как он звался, не знаю — может, Лопес,
а может, Ибиета, — этот ангел
из Центрального Комитета.
Ты, наверное, знаешь, что всё непокорство
рек Америки я прошёл. Парана
вогнала в меня ужас своим половодьем.
Разливалась луною
по лугам её непоспешность,
обитаемая таинственными устами,
целовавшими нрав её одичалый.
Реки нашей глубинки, красные дети
влажной мглы Америки,
я пришёл к вашим водам, к той крови,
что, пески победив, днём и ночью
мчит вперёд наше многообразное имя.
Я был веткой с экватора,
комом земли, плывущей листвою.
Разливанные воды до конца мне пропели
всю свою кантату о крови парагвайской
и о пыточных камерах Асунсьона:
как чащоба превращается в тигра,
как знамёна пятнаются нефтью
и как бедных мертвецов отчизны
заливает жиром и грязью.