– А он что, не женат?
– Кто – он? Один, как желтый огурец в осеннем поле…
– Странно, такой красавец… И она – яркая женщина. Была бы стильная пара…
– Что значит – была бы? Он дерет ее на каждом углу, как кот помойный. Про это все знают. Сколько раз их заставали! Вон, спроси у Отилии… Прямо здесь, в Матнасе.
– Странно… Почему – в Матнасе? Что – ни у нее, ни у него квартиры нет?
– Ой, не вдавайся, милка моя, – взмолилась Таисья, которой я мешала слушать происходящее и, следовательно, полноценно в нем участвовать: то есть скандалить, переть на рожон и выяснять ежеминутно отношения со всеми. – Если вдаваться в этот сумасшедший дом, можно самой спятить… У них какая-то длинная запутанная история. Оба они из Испании, как и Люсио. Но сюда вроде приехали из Аргентины, а любовь крутили там еще… Кажется, даже вместе жили, как муж и жена… Но однажды – так Брурия рассказывала Шоше из социального отдела, – однажды он сорвался и поехал сюда, вроде как на несколько дней, вроде родственников отыскал. Ну, она ждала-ждала там, в Аргентине, полгода ждала, и приехала сюда, его разыскивать. Найти-то нашла, сунулась вместе жить, да не тут-то было. Он от нее туда-сюда, туда-сюда… Явно какая-то баба есть, а вот кто – поди угадай. Какой-то скелет в шкафу безусловно таращится… И вот уже сколько лет ни то ни се, ни два ни полтора… Мучит ее, мучит… Смотри, как она высохла…
– А есть здесь приличные люди? – спросила я однажды у Таисьи.
Она обвела хозяйским оглядом стол. Все вяло жевали под угрюмый посвист ветра.
– Да, – сказала она совершенно серьезно. – Мы с тобой.
Глава четвертая
Человек – существо разумное, смертное, умеющее смеяться.
Дней через пять жарким утром наш директор Альфонсо поволок весь «цевет» Матнаса на экскурсию в ущелье.
Уже миновал Судный день, прошла неделя праздника Кущей, а благословенного в этих местах дождя все не было. Гладкое дно эмалированной кастрюли стояло в вышине.
Поговаривали, что, если через несколько дней небеса не разверзнутся, раввины объявят пост и в синагогах начнутся моления о дожде.
Ленивой цепочкой мы подтягивались к краю горы, с которой полого вниз уходила тропа в ущелье. На всех «раказим» были нахлобучены соломенные шляпы, кепки, панамы, каждый нес при себе бутылку с водой.
Альфонсо сиял: пастух выгонял свое стадо на горные пастбища. Он возглавлял процессию, то и дело оборачиваясь и выкрикивая очередную фантастическую глупость. Казалось, еще минута – и он заставит всех петь хором походную песню про картошку, а сам будет дирижировать.
Таисья плелась рядом со мной и в полный голос отпускала по-русски замечания.
– Ему же не черта делать, понимаешь, – говорила она, отпив воды из бутылки и подобрав указательным пальцем россыпь капелек на верхней губе. – Мужик здоровый, молодой, красавец – полон сил, кот помойный. А его посадили в Матнас – хером груши околачивать.
– Кто посадил? – спрашивала я рассеянно, не в силах вдаваться в бюрократические хитросплетения, в которых она ориентировалась так же свободно, как родовитый испанский гранд в генеалогическом древе своей семьи.
– Да есть у него «спина» в Управлении Матнасами… – хмуро глядя в спину начальства, говорила Таисья. – Хотя, если постараться, можно было бы свалить гада.
– О, это будет грандиозно!! – оборачиваясь, восклицал Альфонсо. Он был в легкой голубой маечке, обтягивающей великолепно развитую грудь – не спортсмена, нет – просто красавца по рождению. – Я предвкушаю музыку Баха среди этих пустынных гор!! Мы соберем колоссальные средства! К нам будут стекаться на концерты толпы туристов из Франции, Англии, Америки!! Мы заработаем мешки денег!!
Тут впервые у меня мелькнула странная мысль… да нет, тень мысли, дуновение мысли. Да нет, просто некий летучий образ проплыл перед моими глазами, вот я и подумала… Вот так, подумала я, и тамплиер, восклицая религиозные лозунги, вел свою братию в крестовый поход на нашу разоренную землю – отвоевывать у сарацин Гроб господень. Мешки денег и Гроб господень.
Образ этот мелькнул и померк. Дребезжание жарких паров Иудейской пустыни.
Поскольку с нами был и Люсио, спокойно пройти этот поход в ущелье никак не мог. Началось с того, что, ступив на тропу, карлик якобы споткнулся и кубарем покатился вниз, на ходу сшибая коллег. При этом он визжал как резаный. Но странное дело: подпрыгивая, валясь опять на землю, катясь, как веретено, вереща и вопя, он вроде бы и не ушибся. И когда поднялся, деловито отряхиваясь, физиономия его сияла злорадством.
Всем остальным пришлось похуже. Брурия, упав, подвернула ногу.
– Идиот!! – закричала она с ненавистью, непропорциональной событию. К тому же это слово звучит на иврите в абсолютно одесском варианте – несколько раз Брурия выкрикнула: «Идьёт, идьёт!!» – поджимая ногу и закатывая глаза от боли.
Тот, не оборачиваясь, помчался вниз, на ходу крича:
– Дорогая, ты будешь цаплей в нашем живом уголке! Тогда я впервые подумала, что «наших испанцев»
связывают, возможно, отношения давние и не вполне коллегиальные.
То, что называлось живым уголком, открылось неожиданно слева, под горкой. Небольшая территория, откусанная от горы ковшом экскаватора, была огорожена зеленым заборчиком. Под навесом в неглубоком бассейне плескалось с десяток уток и лебедей. Важно павлин волочил по тени свой хвост, как полусложенный испанский веер. В двух больших загонах метались козы и косули, в дощатом сарае перекрикивали друг друга петушки разных пород. Кроме того, по утоптанной глине двора прогуливались осел и кряжистый мохнатоногий пони.
– Вот оно, величие ущелья! – закричал Альфонсо. – Вот оно, величие человеческого разума, победившего мать-природу!
И как воплощение человеческого разума, победившего мать-природу, к нам вышел из дощатой пристройки очень смуглый, кряжистый, как пони, кибуцного вида человек, хозяин всей этой живности. Моше. Он и оказался бывшим кибуцником. Синие глаза в глубоких морщинах.
Что-то мне все это страшно напоминало, и когда Моше почтительно зазвал всех под навес, где на деревянных столах стояли уже бутылки с кока-колой, орешки на тарелках, обдутые сухим ветром пирожки с картошкой, – когда он зазывал всех, как-то оперно протягивая руки приглашающим жестом («Жизель»? Что? Что?), – я еще не нащупала, не напала на след, меня еще не ослепили две-три детали…
И только когда Люсио, вспрыгнув на скамейку, отхватил зубами кусок пирожка в поднесенной ко рту руке Альфонсо, а тот, захохотав, шлепнул его по загривку, – я остолбенела, замерла, залюбовалась мгновением, осветившим весь сюжет, поняла – где я, кто я, ощутила в ладони крестовину с повисшей на нитях куклой-марионеткой…
О, наслаждение угадавшего, доступное лишь нюхачу вроде меня, шастающему по задворкам чужих кухонь! Вот оно, вот оно – куклы-марионетки, и все у меня в корзинке: достану какую захочу и разыграю спектакль. Но о чем? Что я представляю?
«Рыцарский двор» – вот что это будет! Мгновенно возникли перед моими глазами наши четверговые заседания за длинным столом – ни дать ни взять рыцарское застолье.
Вот что все это было: славный рыцарь Альфонсо, сеньор, со всем своим двором выехал на охоту в своих угодьях. При нем телепался шут Люсио, умный, нервный и злой; шут Люсио, так напоминавший мне карликов великого Веласкеса; тут были и благородные дамы, и знатные господа, и прочие вассалы… И каждому, каждому из нас – дворни – можно было подыскать подходящее занятие и должность при дворе сеньора Альфонсо, рыцаря.
Вот Ави, «блюститель бассейна», опрятный человечек. Аккуратно выбритое смуглое личико, отглаженная рубашка с короткими рукавами и неизменная папочка под мышкой: что за счета, о Боже, что за списки, что за должники бассейна томятся в этой папке?
Завхоз Давид, славный малый то с молотком, то с плоскогубцами в руке, с карандашом за ухом, – кем мог он быть при дворе сеньора Альфонсо – конюшим? Смотрителем ружейных мастерских?