К примеру, в «Возможна ли женщине мертвой хвала?..» и в «Чуть мерцает призрачная сцена…» речь идет о ласточке.
У Мандельштама перекликаются не только мысли и строчки, но и отдельные слова.
Как корабли на рейде, они перемигиваются друг с другом.
Некоторые совпадения напоминают проговорки по Фрейду.
Например, в самом начале «Молодости Гете» его выдало слово «чужое»:
« - Чьи это сады?
- Чужие.
- Можно туда пойти?
- Нельзя. Можно только смотреть из окна. Сады чужие».
Чужие сады отсылают нас к чужим поленьям из стихотворения «На мертвых ресницах Исакий замерз…».
В истории Бозио тема чужого тоже присутствует:
«Защекочут ей маленькие уши: «Крещатик», «щастие» и «щавель». Будет ей рот раздирать до ушей небывалый, невозможный звук «ы»».
Конечно, Мандельштам помнит и о других своих ощущениях. Случалось в его жизни и чувство единства с окружающим миром.
«Эллинизм, - писал поэт, - это сознательное окружение человека утварью вместо безличных предметов, превращение этих предметов в утварь…»
Превращение предметов… в утварь - это превращение «чужого» в «свое».
Следовательно, в истории с Лютиком подобная метаморфоза не произошла.
Мандельштам утверждал, что Пенелопа не ткала, а вышивала, именовал Медею отравительницей, оссиановским дружинникам придумал какие-то шарфы. Кстати, ошибся Осип Эмильевич и в отношении Лютика: сказал о стокгольмской могиле, а на самом деле она умерла в Осло.
Не всегда он пользовался своими поэтическими правами.
Ради небольшого отрывка в «Египетской марке», рассказывающего о смерти Бозио, Осип Эмильевич часами сидел в библиотеке.
Ему необходимо было самолично докопаться до всех подробностей: кем был отец актрисы, какой оперой она дебютировала, где именно завершилась ее жизнь.
Судя по всему, его интерес к теме начался со статьи Б.Л. Модзалевского в пятом номере журнальчика «Бирюч Петроградских государственных театров» за восемнадцатый год.
Обычная такая заметка к юбилею актрисы, сжатый пересказ ее небогатой событиями судьбы.
Правда, Модзалевский украсил несколько страничек архивными разысканиями. Слишком бедно выглядел бы без них его текст.
Для знаменитого пушкиниста эта публикация не имела продолжения, а для Мандельштама она стала событием.
Что-то важное привиделось ему в этой бегло очерченной жизни, если он потянулся к другим источникам.
Можно догадаться, что Осип Эмильевич читал книги М.К. «История оперы в лучших ее образцах» (1874) и барона Б.А.Фитингофа-Шеля «Мировые знаменитости» (1899). По крайней мере, именно об этом говорят скрытые цитаты в его тексте.
Мандельштам не стал мелочиться и весь двадцатичетырехстрочный отрывок заключил в кавычки. Это следовало понимать как призыв всмотреться в то, как у него «работают» подсказки Модзалевского, Фитингофа-Шеля и М. К.
Как правда обогащает поэзию.
Как действуют сообщающиеся сосуды.
Многое дали поэту не только историки, но и безвестные почитатели. Рядом со знаменитостью непременно есть люди, которые ведут тайные записки и дневники.
Кстати, с одним таким человеком мы уже встречались на этих страницах. Арсений Федорович тоже томился и боялся приблизиться к предмету своих чувств.
В данном случае Осип Эмильевич не пытался отмахнуться, а напротив, испытывал к поклонникам чувство благодарности. С их записей - этих бесхитростных свидетельств несомненной преданности - и начинался его текст.
«БИРЮЧ»: «Один из многочисленных поклонников Бозио написал по поводу ее смерти:
«МИРОВЫЕ ЗНАМЕНИТОСТИ»: «Особенно хороша была Бозио в «Травиате». Нередко случалось, что в ложах и партере плакали, слушая ее в З-м действии в сцене смерти. А в ее действительной смерти было много схожего с этим. Она сама говорила, умирая, что ей так живо припоминается, как она умирала на сцене, что она с трудом различает, настоящая ли смерть наступает…
Не странно ли, что Бозио имела всегда предубеждение против «Травиаты»; она говорила, что эта опера наводит на нее страх, что ей чудится каждый раз, что это ужасное З-е действие происходит не на сцене, а наяву, с ней самой, и что от одной этой мысли у нее стынет кровь.
И последняя опера, в которой пела Бозио, была «Травиата».
«ИСТОРИЯ ОПЕРЫ…»: «Г-жа Бозио родилась в артистическом семействе. В Милане она брала уроки пения у профессора Каттанео и дебютировала в опере «Duo Foscari»; дебют ее был очень удачен.
В этой истории много метаморфоз, но превращения этих цитат - одни из самых впечатляющих.
Мандельштаму, безусловно, нравилось, как ловко и красиво это у него получается.
Вот, например, описание смерти Бозио. Оно возникло из упоминания о том, что в последний раз актриса выходила на сцену в «Травиате».
Как и подобает театральной героине, Бозио умирала на фоне всполохов огня за окном:
«Воинственные фиоритуры петушиных пожарных рожков, как неслыханное брио безоговорочно побеждающего несчастья, ворвались в плохо проветренную спальню демидовского дома».
О демидовском доме Мандельштам тоже вычитал. «Вчера, в половине четвертого пополудни, - цитирует Модзалевский слова петербургского поклонника Бозио, - скончалась после трехдневной болезни… примадонна Итальянской оперы нашей, первая певица их Императорских величеств, бедняжка Анджиолина Бозио. Сейчас я заходил в ее квартиру в доме Демидова, поклонился праху ее…»
Обратите внимание на очень личное слово «бедняжка». Возможно, не без него впоследствии появились «Дичок, медвежонок, Миньона».
Словом, Мандельштам вел себя подобно примерному филологу.
А что за филология без сносок и кавычек? А также - стола в читальном зале, заваленного старыми газетами и журналами?
Поэт не только обрамил отрывок кавычками, но и предварил его адресом библиотеки. Сами источники называть не стал, а место поиска обозначил:
«Где-то на Подьяческой помещалась эта славная библиотека… Напротив была пожарная часть с закрытыми наглухо воротами и колоколом под шляпкой гриба».
Так что Осип Эмильевич еще и вспоминает о том, как, отвлекаясь от занятий, он время от времени поглядывал в окно.
Шумящая рядом улица и погрохатывающий обоз соединялись с судьбой умирающей актрисы.
Мерещилось, что и в ее последние часы улица за окном «демидовского дома» тоже жила беспокойно.
«За несколько минут до начала агонии по Невскому прогремел пожарный обоз… Битюги с бочками, линейками и лестницами отгрохотали, и полымя факелов лизнуло зеркала».
Когда-то давно Мандельштам пытался определить, что такое филология, и у него получалась схожая картина.