Тоже библиотека. Тоже улица. Тоже вид из окна.
«…филология, - писал он в статье «О природе слова», - университетский семинарий, семья. Да, именно университетский семинарий, где пять человек студентов, знакомых друг с другом, называющих друг друга по имени и отчеству, слушают своего профессора, а в окно лезут ветви знакомых деревьев университетского сада».
Конечно, законопослушность поэта относительная.
И филология у него особенная - живое дело с выходом в сад, своего рода союз небольшой группы интеллектуалов и умников с окружающей их природой.
Мандельштамовский текст вмещает в себя многое, не предусмотренное темой. И заметку в журнале Бирюч, и библиотеку, и звуки проезжающего обоза.
Помните «расширенное зрение» художника Михаила Матюшина? Особые надежды мастер связывал с «периферическими участками сетчатки глаза, которыми обычно пользуются в сумерки».
У Мандельштама часто возникала картина как бы стереоскопическая. Благодаря такому эффекту мы видим и героя, и поэта, и пространства вокруг них.
Неслучайно он скептически отзывался о причинно-следственных связях! Иное дело - ассоциативный ряд. Только прикасаешься к одному концу цепочки, как сразу возникает реакция на другом.
Тут все жанры хороши. Если не удалось чего-то сказать в стихах или прозе - можно воспользоваться журнальным анонсом.
В последних номерах за двадцать девятый и нескольких первых за тридцатый годы ленинградская «Звезда» сообщала о готовящейся публикации повести «Смерть Бозио». Странное это название помещалось в ряду куда более ясных заглавий. Тут были и «Поворот», и «Подъем», и «На боевых путях», и «Остановка в коммуне».
Произведения других писателей обещали если не подъем, то хотя бы прибытие к месту назначения, а мандельштамовское настаивало на бесповоротности и необратимости.
Как обычно, окружающие говорили что-то свое, а поэт - свое. Маловероятно, что его сигнал о помощи кто-то услышал. Трудно было прочесть эту шифрограмму без соответствующего «ключа».
Зато в прятанной-перепрятанной «Четвертой прозе» поэт обрисовывает свои перспективы прямо и недвусмысленно:
«Нет уж, позвольте мне судиться! - пишет он в те же зимние месяцы 1929 - 30 годов. - Уж разрешите мне занести в протокол! Дайте мне, так сказать, приобщить себя к делу! Не отнимайте у меня, убедительно вас прошу, моего процесса! Судопроизводство еще не кончилось и, смею вас заверить, никогда не кончится. То, что было прежде, только увертюра. Сама певица Бозио будет петь в моем процессе».
Следовательно, его продолжали мучить предчувствия.
Значит, он знал о том, что итальянской актрисе еще суждено сыграть свою роль.
Помимо статьи в журнале «Бирюч» и заметки о Бозио в «Музыкальном обозрении» за 1847 год, существуют иные источники.
Кроме прогулок между библиотечными полками, следует назвать и маршрут в районе Выборгской стороны.
Сейчас уже не выяснить последовательности. То ли Мандельштам сначала нашел место захоронения, а уже потом что-то прочитал, то ли наоборот.
Как бы то ни было, но обойти надгробие Бозио на Римско-католическом кладбище невозможно. Оно, безусловно, присутствует в отношениях поэта с темой.
Есть такая актерская игра с воображаемыми предметами. В руках самого предмета нет, но фантазия бьет ключом. Как бы из ничего возникают контуры вещей, ситуаций и положений.
Можно было просто не заметить Холерного кладбища, расположенного бок о бок с Римско-католическим, но поэт решил его «разыграть». Сначала попробовал один раз, потом еще и еще.
Так появились «коричневые томики… с зачитанными в шелк заразными страницами, воинственные фиоритуры пожарных рожков, бешеная скачка в бараньих тулупах и касках».
Это и называется «мыслить пропущенными звеньями».
Еще раз назовем пропущенное.
«Пожар» свидетельствует о том, что сначала была библиотека рядом с пожарной каланчой.
«Холера» - о его прогулках вблизи Римско-католического храма.
Вот мы и приблизились к самому существенному пробелу контекста. Важнейшей подсказкой для Мандельштама оказалось само надгробие.
Дело в том, что фигур на саркофаге работы скульптора П. Коста не одна, а две.
У Бозио губы поджаты, а взгляд как бы отсутствующий. Зато скорбящая видит и чувствует все. Она прижалась к подруге, обвила рукой ее шею, положила голову ей на плечо.
Словом, одна устремлена в запредельное, а для другой нет ничего, кроме этого горя.
Плакальщица явно напоминает знакомую Мандельштама. Можно подумать, что это Лютик убивается по Бозио, по идее своей жизни, которую она не смогла опровергнуть.
«Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку», - сказано в «Разговоре о Данте».
Есть основания считать, что и в случае с Бозио речь идет не о нескольких возможностях, но о целом «пучке». К названным источникам добавим и третий сон Веры Павловны из романа «Что делать».
Если в реальности Вера Павловна видела Бозио только на сцене, то во сне актриса стала ее конфиденткой, поверенной в самые тайные ее помыслы.
О том, что перед ней актриса, Вера Павловна не знает, но догадывается. Разглядеть фигуру она не может, но слышит голос и наблюдает за движениями руки.
По сути, вся роль Бозио в этом отрывке отдана руке. Чернышевский не дает в этом усомниться, множество раз варьируя одно слово:
«Как хороша эта рука! …как же эта рука протягивается сквозь полог, не раскрывая полога? …Рука новой гостьи дотрагивается до страницы; под рукой выступают новые строки…»
Как видно, повторы должны передать настойчивость. Словно актриса делает пассы в сторону подруги, пытается подчинить ее своей энергии.
Не исключено, что требовательный жест Бозио из романа как-то связан с лечащим прикосновением руки скорбящей на саркофаге. И для русского писателя, и для флорентийского скульптора их героини не только существуют вместе, но как бы дополняют друг друга.
Мандельштаму тут важна некая интимность, несомненное внутреннее притяжение.
Это подтверждают и слова на могильном памятнике. Их тоже можно прочесть как обращение к двоим.
«У нее было все, что можно желать; она получила все при самом своем рождении, - все, исключая долгую жизнь: она умерла, едва начав ее! Смерть, завидуя ее славе и разбив будущность, такую прекрасную, не могла, однако, схоронить память о ней под мрамором этой гробницы: ее больше нет, но слава ее осталась. Бог захотел того - уважим Его волю; среди ангелов, составляющих небесный хор, не хватало одного ее голоса».
Это перевод Бориса Модзалевского из той же статьи в «Бирюче».
Не в пример Бозио, Лютик совсем не знала, что такое слава. А вот о существовании ангелов, безусловно, догадывалась. Неслучайно в посвящении ее памяти Мандельштам написал о «заресничной стране».
Кажется, поэт пытался проникнуть туда, куда вглядывалась первая фигура на саркофаге. В небесном хоре он видел себя вместе со своей подругой зимы 1925 года.
Что совершалось в небесах?
Другой пророк назвал нечто подобное - «горний ангелов полет».
Взявшись за руки, они спешили на идущий издалека свет: