Не нужно никаких приспособлений, никаких магических символов и компаний единомышленников. Не нужно оформлять процесс жутковатой таинственностью. Можно просто поговорить — ну, примерно, как я с вами.
Жизнь, как я её наблюдаю отсюда, очень занимательная и способная подарить много различных удовольствий, вещь. Она же процесс, она же, у отдельных личностей — явление. Она же, по определению — «способ существования белковых тел». Выбирайте. Находясь в здравом уме, навряд ли кто захочет способ или процесс. Явление, только явление! Почему же на практике-то выходит такой «каменный цветок»?
Вот я тётку одну знала, художницу. Тётка была как тётка, бухгалтером работала, даже не главным, а так — сальдо — бульдо. Не особенно счастливая, не особенно удачливая, а если честно, то и совсем не то, и не другое. Проблемы со здоровьем, пьющий муж, детки троечники — хулиганы. В общем, как у всех. И была у неё тайная страсть, из-за которой над ней ещё больше надсмехались родные — знакомые. Бухгалтер рисовала. Всю жизнь, с детского садика. По семейной скудости её родители не могли думать об образовании ребёнка в этом направлении, с сомнительным куском хлеба в перспективе. Вот же дался нам этот кусок хлеба. Прямо эталон какой-то. У кого-то яхты — машины, домик на Лазурном берегу. У нас — кусок хлеба. Как показатель удавшейся жизни — бутерброд…
А тётя — бухгалтер тем временем рисовала. Стенгазеты в классе, наглядную агитацию — в технаре, рисунки в школу детям, наколки — мужу. Это, так сказать, официально. Но была ещё и заветная папочка, разбухшая в процессе жизни до солидных объемов, которая пряталась и перепрятывалась во всякие хозяйственно — бытовые тайнички. Я знала эту тётеньку довольно хорошо, мы с ней вместе работали в одной мутной конторке. И я была практически единственной из посторонних, кому она осмелилась показать свои творения, ужасно нервничая и смущаясь. Уж не знаю, чем заслужила такое доверие — может быть, оно основывалось на женской солидарности с униженными и оскорблёнными всего света, для меня это тоже было время всевозможных лишений, но рисунки я пересмотрела почти все. Картины были странные, но очень хороши. А не нужно быть большим специалистом, чтобы отличить настоящее от поделки — подделки. Искусство должно шибать. Вставлять, как говорит моя доченька (привет, милая!). Если неодушевлённая вещь шибает, без божией искры тут не обошлось.
Я так и сказала «у вас же талант, еленпетровна», на что она, взрослая серьёзная тётя, довольно закраснелась, делая ручкой смущенные пассы. Потом наши пути разошлись, я слышала, что она серьёзно заболела, и долго не знала о ней ничего, пока однажды мне не пришло письмо с другого конца света, из загадочной страны, где даже животные ходят с сумками. В конверт, вместе с листочком, исписанным от руки, была вложена фотография с улыбающимися людьми на фоне океана и красивый плотный прямоугольничек — приглашение на выставку.
История её напоминала страшную сказку со счастливым финалом. Когда Елена Петровна дошла до крайности, валяясь в районной больничке со страшным сепсисом, когда на ней поставили крест сослуживцы, родные и даже врачи, она, понимая, что, в общем — то, вот он — конец, не сегодня, так завтра, решила нарисовать последнюю в своей жизни картину. Уже особенно не таясь, попросила детей принести кусок картона и краски. Мужа никакого к тому моменту не существовало, растаял в пространствах, как легкий дым. Сил держать кисточку не было, и Елена Петровна обмакивала в баночки со школьной гуашью непослушные пальцы. В эту картину были вложены все надежды, которые не сбылись, вся любовь, которой не было, вся радость, которая могла быть… Елена рисовала несколько дней, «конец» откладывался на неопределенный срок. Жизненно важные показатели медленно замерли на отметке «очень плохо», но это уже всё-таки был какой-никакой прогресс. Из больницы её выписали в стабильном состоянии, а жить или умереть — нужно было решить самой.
И, впервые за всю жизнь, она ощутила себя свободной. Не нужно было идти на нелюбимую работу, не было уже никакой работы, готовить еду — не из чего и не для кого, детей взяли на содержание старенькие родители, а самой уже, кроме водички, и не хотелось ничего. Не нужно было поддерживать видимость приличного существования, иллюзию семейной жизни и прочие условные показатели. Можно было целыми днями валяться в постели, жалея себя и умирая. Но можно было и встать.
Елена Петровна сожгла больничный рисунок на балконе в старом эмалированном тазу. Вместе с дымом улетела и прошлая жалкая жизнь. Дети, с опаской навещавшие мать раз в два дня, вскоре застали вполне обнадёживающую картину — в перемазанной красками ночной рубахе, с ввалившимися блестящими глазами, Елена раскрашивала куски коробок от холодильников — телевизоров новой реальностью. Детки, при всей своей безалаберности не лишенные коммерческой жилки, навострились выносить мамкины картины, вставленные в дешевые рамочки, на местный Арбат. И дело пошло. В ряду мертво таращившихся на праздную публику лубков, Еленины рисунки — жили. На вырученные деньги можно было купить ещё красок, картона, кистей и поесть.