Мне кажется, что ваши сны, заполонившие собой то, что называют биосферой, тревожные и непонятные, настолько сгустили воздух вблизи земли, что стало трудно не только летать, но и дышать. Я могу поднять выше, где лёгкие сновидения птиц плавают подобно паутинкам в осеннем саду, посверкивая на солнце, или ещё выше — где нет ничего материального, даже облаков. Это может любая душа, пусть и состоящая при теле.
Клубки человеческих снов, такие же неловкие и тяжёлые, как бытие их хозяев, омытые дождичком, дают ростки, ветвятся и выпускают усы-лианы. В межсезонье они ловят в свои сети хрупкую человеческую психику, находя в ней дополнительное питание и иные удовольствия. Эти джунгли засыхают летом и вымерзают зимой, но никогда — насовсем.
Я ещё помню, как во время моего пребывания в высших учебных заведениях существовала научная дисциплина диалектического материализма, наводящая грусть — тоску зыбкостью суждений и неопределенностью предмета как такового. Наука эта была так похожа на враньё, что сдавать экзамен по ней было сплошным удовольствием. Всё сводилось к одному, повторяемому как заклинание — «боганет, боганет…». Есть только венец творения, царь природы, логическое завершение цепочки эволюции. Чегой-то только венец этот — набок…
Наверное, счастлив тот, кто сумеет исправить положение своего нимба ещё при жизни, сверив его координаты по кончику носа — примерно так, как это проделывают доблестные защитники Отечества с козырьком своей фуражки. Лично меня этот жест всегда завораживал.
42
Родина моя, со всеми твоими дураками и дорогами, которые — навсегда! Видя эти суровые просторы в пелене дождя, в снежной завесе, понимаешь, что, наверное, и нет лучшего места для осознания себя частью справедливого целого. Что нам грязь по колено, колдобины и заторы родных одноколеек, где все маневры — по встречной, заросшие бурьяном могилы и изрубленные сады, если можно — сто километров отовсюду и — все по-прежнему, «и ель сквозь иней зеленеет, и речка подо льдом блестит…».
Ну вот, напелася я, нагулялася, напутешествовалася, налеталася. Возвращаюсь. Не хватает только гостинцев — подарочков. А я и сама подарочек, дай бог каждому, не дай бог никому.
Отчизну засыпает мелким колючим снежком, подмерзшие просторы заворачивает в хрустящие пеленки зима — будет теперь баюкать в полусне-полуяви много месяцев, пока не надоест. Белый холодный налет придаёт знакомым местам призрачную новизну и свежесть. Кажется, что нужно сделать что-то решительное, обозначить какой-то новый этап или, по крайней мере, наконец, разобраться со старыми проблемами…
Ай — ай, Ванечка, куда это ты со двора в такую рань? И почему баба Таня печально смотрит тебе вслед с крылечка? Бодро похрустывает от решительной походки снежок, тянется цепочка следов в сторону шоссейки, пропускает удар сердце… Ничего, Иван, не печалься, что нас не убивает, то делает сильнее. Теперь, даже если оглянешься, и не увидишь ничего кроме снежной пелены от земли до неба.
Бабушка Таня, уже не таясь, от души всплакнет, и выйдет с этими слезами ледяная заноза, наросшая в сердце от близкого холодного дыхания пустоты за чертой. Перекрестит Татьяна Петровна снежную муть от неба до земли, да и пойдет почесать Глафире за рожками. Коза бесстеснительно заглянет ей в глаза, замекает и застучит копытцем, не переставая увлеченно пережевывать какие-то свои козьи наки и порываясь проскользнуть в приоткрытую дверь. Баба Таня начнет ей выговаривать что-то притворно-сердитое по издавна заведенному домашнему обычаю, а Глафира — отрицательно мотать рогатой головой, что, мол, всё не про меня, я — то самая лучшая.
В избушке топится печь, и из трубы на крыше выползает белёсый дымок, теряясь в кутерьме снежинок, которые из мелких и колючих превратились в большие белые хлопья, валящиеся и валящиеся из дырявого небесного мешка… Снег засыпал Ванечкины следы, глубокие колеи разбитой деревенской дороги, пустые поля и подёрнутую льдом речку. Деревья в лесу, крыши домов и всё, что люди, утеряв ощущение природы, не успели попрятать в дома.
43
Я вижу Ванечку, клюющего носом в старом разбитом «москвичонке», однако еще держащем тепло допотопной печки, и довольно резво продвигающемся в направлении столицы сквозь снежный буран. Хитрый дед — водитель, заручившийся честным благородным словом юноши на предмет достаточной оплаты его услуг, пребывает в хорошем настроении, шуруя посередине единственной полосы, нимало не тревожась скопившемся за ним хвостом из фур. Он сорок лет за рулём, плевать он хотел. Ивану неловко, он чувствует себя невольным сообщником старика-разбойника.