На меня накатила паника — настолько незнакомая мне, что я даже не сразу понял, отчего у меня задрожали пальцы и сделалось прерывистым дыхание.
Гений — со всей своей тонкой чуткостью — тут же это заметил.
— Вы в порядке? — не стал дожидаться он следующего дня, оставляя меня наедине с крайне мрачными мыслями.
— Да, — из автоматической вежливости соврал я.
— Возможно, теперь Вы немного иначе смотрите на тех, кто делит с Вами все тяготы нашей миссии? — вернулся он к своей столь недавней и, одновременно, столь далекой просьбе. — Смею предположить, что многие действия нашей башни не вызвали у Вас особого расположения — они испытывают те же чувства по отношению к своей, хотя еще и не все прошли через то горнило, которое выдержали сегодня Вы. И у них, я уверен, уже возник тот же вопрос, что и у Вас.
— Какой? — сделалось мне интересно, на каком из множества моих остановил он свое внимание.
— Зачем мы здесь? — не стал он томить меня в нетерпении.
— Я бы скорее сказал — что мы можем здесь сделать? — поправил его я, подводя к мысли о повторном визите на землю — во время которого инициатором невозврата стану я, и ни у кого не найдется подходящих слов, чтобы переубедить меня.
— Какой верный вопрос — вернее, половина его, — наполнился его голос несомненным одобрением. — Но чтобы ответить на него, мне опять придется прибегнуть к аллегории — Вы позволите?
— Я справ … — чуть было не ответил я, но вовремя прикусил язык — второй оглушительный удар по самооценке мне отнюдь не импонировал. — Конечно.
— Как выглядит знак бесконечности? — оглушил он меня немного иначе — так, что перед моим мысленным взором вспыхнула лежащая на боку восьмерка.
— Точно! — торжественно зазвенело одобрение в его голосе. — А такой Вам знаком?
В мое сознание, рядом с уже установившейся там восьмеркой, вплыл знаменитый знак единства противоположностей — круг, разделенный волнистой линией и окрашенный в белый цвет с одной ее стороны и в черный — с другой.
— Синь и янь, — все еще недоумевал я.
— Как же приятно вести разговор со знающим собеседником! — рассыпалось его одобрение звонким стаккато. — А что между ними общего?
— Не знаю … — задумался я, вглядываясь в совершенно непохожие фигуры. — Разве что могу предположить, что противоположности вечны в своем единстве?
— Удивительно глубокое замечание! — чуть не сорвался у него голос. — А давайте я их немного трансформирую?
Не дожидаясь моего ответа, восьмерка исчезла из моего сознания, а двухцветный круг начал вытягиваться по горизонтали, словно кто-то взялся обеими руками за его крайние точки и потянул в разные стороны. Круг удлинялся, превратился в овал, который становился все тоньше, в его центре появилась перемычка, она углубилась — и вдруг овал лопнул с громким чмоком, две его разорвавшиеся части тут же скатились, как ртуть, в окружности — белую и черную — которые отскочили друг от друга и вернулись назад, соединившись в одной точке и образовав ту самую, только двухцветную восьмерку.
— Что это? — ошалело помотал я головой.
— Это — то, где мы сейчас находимся, — добавил Гений звуковую шараду к зрительной. — А это, — слева от восьмерки появился исходный круг, — где мы когда-то были. И это же, — появился еще один круг справа от восьмерки, — где мы должны оказаться — и как можно скорее.
— Вы хотите объединить нас со светлыми?! — задохнулся я, изо всех сил надеясь, что ошибся в разгадке.
Глава 20.11
— Вот какую все же силу имеют слова! — досадливо цокнул он языком. — Ну и где сейчас белое и черное?
Оба круга и восьмерка плавно обернулись вокруг своей оси — и оба цвета поменялись местами.
— Эти названия — светлые и темные — существовали далеко не всегда, — продолжил Гений, — и их внедрили наши оппоненты. Свет символизирует тепло, радость, добро и жизнь — разве может его представитель совершить нечто зазорное? Как только такая мысль утвердилась, они уже могли творить все, что угодно — у любого наблюдателя скорее возникла бы мысль, что его понимание добра и зла не соответствует истине, чем то, что общепризнанное добро на самом деле таковым не является. И точно также с темными: достаточно назвать им такими и приписать им все вообразимые грехи — уже никто и никогда не увидит в их словах и деяниях ничего, кроме этих грехов.
— Тогда тем более — зачем нам объединяться? — постарался я вернуть его из эмпиреев к реальности.
— Так я же говорю Вам! — сокрушенно вздохнул он. — Изначально не было никаких светлых и темных — и даже эти два цвета, — приблизил он один из кругов к моим глазах, — обозначали лишь противоположности, но не несли положительных и отрицательных оценок. Кстати, то же самое касается и башен — нашей сначала не было. Тогда была только одна башня — та, которую сейчас все относят к светлым, но принадлежала она отнюдь не им. В ней шел процесс творения, но со временем возникла надобность управлять всем созданным — и творчество переместилось в новую башню, чтобы не отвлекаться. Я даже начинаю думать, что вот тогда-то и возникла первая микроскопическая трещина, которая привела к глубочайшему разлому — мы разделили неразделимое: воображение и фантазия не реализуемы без методичного и кропотливого облечения их в материальную форму, а бездумное штампование одних и тех форм без свежей идеи в них убивает их содержание.
— Мне трудно с Вами не согласиться, — сделал я еще одну попытку перейти к насущным вопросам, — особенно в том, что светлая догма душит все живое. Но как Вы предлагаете преодолеть этот разлом?
— А вот это и есть вторая часть Вашего чрезвычайно верного вопроса! — снова пришел он в бурный восторг. — Здесь это невозможно. Мне кажется, Вы уже не разделяете целиком и полностью позицию нашей башни, и Вы отнюдь не одиноки — и то же самое можно сказать и о той, другой, Ваши светлые коллеги тому порука. Вы все являетесь центрами кристаллизации сопротивления сложившемуся положению вещей, и вы самым естественным образом притягиваетесь друг к другу, но этого недостаточно — здесь взаимная неприязнь и недоверие пустили уже слишком глубокие корни. Слияние противоположностей в единое исходное целое произойдет в том же мире, где Вы — по совершенно, казалось бы, необъяснимым, но отнюдь не случайным причинам — начали тесно сотрудничать с нашими дорогими соратниками, и где наконец-то обнаружился наш столь долгожданный союзник.
— И все же — кто это? — Гений столь стремительно вернулся к реальности, что у меня опять голова кругом пошла.
— А давайте я Вам его покажу! — придал он моей голове ускорение. — Только завтра, я думаю, на сегодня Вам уже картинок хватило, и Вы наверняка хотите их обдумать со всей присущей Вам скрупулезностью. Да и мне не мешало бы подготовиться, чтобы представить его в истинном свете. О, не знаю, как Вам, а мне уже не терпится — поверьте мне, это создание достойно самого пристального внимания. Но должен все же предупредить — Вас снова будут ждать сюрпризы.
Возвращаться к увиденному я однозначно не стал — те омерзительные сцены мне даже вспоминать было тошно, и обдумывать их было незачем: предательство остается предательством, каким бы причинами оно не оправдывалось.
Вместо этого я постоянно ловил себя на том, что вновь и вновь перебираю список участников той нашей единственной с Гением встречи на земле, пытаясь угадать, о ком он мог говорить с таким энтузиазмом, что не на шутку заразил им и меня. Зная его эксцентричность — это мог быть любой; рассуждая логически — не подходил никто. Одним словом, оставалось только ждать — благо, недолго.