– Господи, ты только посмотри на него! – сдавленно шепнул Рид. Ему хотелось разрыдаться от радости, хотя мужчинам как будто и не положено плакать.
– Это мальчик, Рид. Мальчик. Теперь иди, – сказала Тресси и даже не услышала, как он ушел, просто ощутила, что его больше нет рядом.
Горький Листок подняла малыша, все еще соединенного с ней пуповиной, повыше и слабо улыбнулась Тресси.
Та положила ребенка на живот матери и в двух местах перетянула пуповину оленьей жилой. Влажно блестя карими глазами, Горький Листок перегрызла пуповину. Тогда Тресси обмыла крохотный ротик и, как учила ее индианка, дунула в красное морщинистое личико. Мальчик залился плачем.
– Ну вот, Доул Клинг, у тебя родился сын, – беззвучно прошептала Тресси, но бежать за счастливым отцом не спешила. Горький Листок испустила странный, почти звериный рык. Лицо ее побагровело от напряжения. Странно – послед обычно отходит куда легче.
Малыш на руках Тресси дернулся и пронзительно завопил, и все внимание девушки тотчас обратилось на него. Надо поскорее обмыть его и запеленать. Он будет жить, твердо решила Тресси, он просто не имеет права умереть. Крохотные кулачки резво молотили воздух. Вертясь и лягаясь, малыш завопил громче, и губы девушки дрогнули в печальной улыбке.
– Какой чудесный звук, мой маленький, – прошептала она и бережно поцеловала сморщенный, заляпанный кровью лобик. Затем обмыла малыша теплой водой – от черной пряди волос на макушке до крохотных ножек. Купание успокоило маленького крикуна, и он уставился в пространство крошечными, пока еще мутными глазками. Девушка запеленала его в одеяло, заранее разрезанное на квадратные куски, потом поцеловала гладкую щечку и прижала ребенка к груди, чтобы он мог слышать стук сердца. Закрыв глаза, она долго-долго баюкала малыша, твердя себе, что не заплачет, ни за что не заплачет. А потом со вздохом повернулась, чтобы отдать его матери.
Индианка скорчилась на грязном полу, подтянув ноги к подбородку. Одной рукой прижимая к себе младенца, Тресси наклонилась и отбросила длинные черные пряди с залитого потом лица. На нее невидяще глянули карие, широко распахнутые глаза. На миг Тресси показалось, что индианка мертва, но тут она ощутила, что из приоткрытых губ вырывается едва заметное дыхание.
Что случилось?!
Горький Листок содрогнулась всем телом в сильной схватке, еще выше подтянув колени, между ног у нее хлынула кровь, расползаясь темным пятном вокруг замершего неподвижно тела. Индианка чуть слышно застонала. Положив малыша на постель, Тресси опустилась на колени возле его матери. Новая судорога – и в струе крови показалась крохотная головка.
Тресси вскрикнула. Близнецы! Сейчас на свет появится второй ребенок…
Этого не произошло. Роженица, юная и хрупкая, в этих чудовищных родах попросту истекла кровью.
Тресси даже не успела сообразить, что происходит, – просто Горький Листок перестала дышать. Тогда Тресси села на пол рядом с ней, крепко сжав безжизненную, еще теплую руку. По щекам ее текли слезы. Опять смерть, повсюду только смерть. Господи, когда же это кончится?!
Малыш на постели громко чмокал, посасывая кулачок. Тресси, поднявшись, подошла к нему. В дверной проем видны были Рид и Доул – они сидели на солнышке, привалившись спиной к валуну на краю уступа.
Тресси охватило вдруг безумное желание хоть на ком-то выместить несправедливость слепой судьбы. Сломя голову она бросилась к мужчинам. Рид, пошатываясь, встал, но Доул уже и на это оказался не способен. Оба были пьяны вдрызг.
– Т-тресси? – неуверенно произнес Рид, с трудом держась на ногах.
Она словно не заметила его, избрав своей мишенью Доула. Ее душила ярость.
– Не стану спрашивать, откуда ты взял виски, – процедила она, тыкая пальцем во флягу, которую Доул зажал между ног. Прицельным стремительным ударом она пнула проповедника в ногу, чуть повыше коленной чашечки. Прежде чем Доул успел заорать от боли, Тресси выдернула флягу с виски и с размаху швырнула в пропасть.
– Пока ты здесь надирался до чертиков, там, в хижине, твоя жена умирала! И умирала очень долго, понимаешь ты, тварь, скотина, чудовище? – С каждым словом голос Тресси поднимался все выше, пока не превратился в пронзительный вопль. Тресси сама не знала, зачем это все. Вряд ли до Доула Клин-га доходили ее бессвязные обвинения. Но как мог этот набожный ублюдок спокойно пьянствовать, пока там, в хижине, Горький Листок истекала кровью? Все мужчины одинаковы, и женщины обречены страдать из-за них. Никогда она не простит Доула. Ни его, ни отца. А разве Рид лучше?
– А, будьте вы все прокляты!
В этот миг Тресси мечтала лишь об одном – наказать своего драгоценного папочку, и посильнее, чем она наказала эту скотину в человеческом обличье. Не в силах видеть эту косматую образину, девушка убежала прочь и даже не заметила, какой болью искажено недоумевающее лицо Рида.
Вечером похоронили роженицу и ее мертвого малыша. Тресси не обменялась с мужчинами ни единым словом. Вспышка гнева истощила все ее силы, и к тому же она предпочитала оплакивать свою названую сестру в одиночестве. Свидетелями ее горя были только господь бог и оставшийся в живых новорожденный сын индианки, которую звали Горький Листок.
7
Он встал до рассвета и бесшумно пробрался к седельным сумкам полукровки. Индейский ублюдок так над ними трясется, что уж, верно, там отыщется что-то ценное, а значит, сам бог велел прихватить их с собой. Без единого звука он вынес сумки из хижины. Пора в путь.
Все, что нужно взять с собой, он втайне приготовил еще вчера и укрыл в глубине леса, там же, где привязал пони Горького Листка. Его верный «энфильд» был прислонен к стене хижины, он взял ружье, легко и бесшумно ступая в сапогах из оленьей кожи, которые смастерил полукровка. Ничего не скажешь, славная обувка! В самый раз для того, чтобы незаметно подкрадываться к добыче. Он подавил смешок.
Ночь была безлунной, и ему пришлось долго, с удвоенной осторожностью спускаться вниз по крутой тропе. В сосновой роще он забросил сумки на спину пони, уселся в седло и поехал прочь, направляясь выше в горы.
Тресси проснулась внезапно, словно кто-то ее встряхнул. Скудный предутренний свет сочился в окошки хижины, и она залюбовалась сонным личиком маленького сына Горького Листка. Невеселые заботы терзали ее. У них нет ни капельки молока, и Тресси понятия не имела, далеко ли отсюда до населенных мест. Им сгодилась бы и ферма, и фактория… но до ближайшего жилья наверняка целый день пешего пути, если не больше.
Кончиком пальца она погладила крохотный, крепко сжатый кулачок.
– Калеб, – беззвучно шепнула девушка. – Калеб Рид Клинг. – Как ни отвратительно было прибавлять к имени малыша эту гнусную фамилию, а все же Доул Клинг – его отец. Мальчик должен носить отцовское имя.
Покуда он не раскричался от голода, Тресси проворно поднялась и, размешав сахар в воде, обмакнула в эту смесь чистый лоскут. Мальчик жадно сосал сладкую воду, даже не открывая глаз.
Тресси присела на краю постели. Когда прошлой ночью мужчины вернулись с похорон, она уже улеглась спать. Сейчас в хижине стояла необычная тишина. Клинг обычно храпел, как медведь в берлоге, да и Рид от него не отставал. Должно быть, они уже встали и отправились по своим мужским делам.
Издалека донеслась мелодичная птичья трель. У Тресси перехватило дыхание – так прекрасна была эта утренняя песенка. Природа явно не желала оплакивать смерть одного из бесчисленных своих созданий… и, быть может, в этой черствости была своя жестокая правда.
– Калеб, – прошептала Тресси, – милый мой Калеб. Я тебя сберегу, малыш. Не бойся, бедненький мой, все будет хорошо. Невесело начинать жизнь без мамочки, но это не беда – я буду твоей мамочкой.
Рид стоял посреди прогалины, не веря собственным глазам. Мохнатый пони и вещи Клинга исчезли. Доул попросту смылся, бросив их с новорожденным младенцем на руках и даже лишив возможности доехать верхом до ближайшего жилья. Ублюдок!