«Но ведь не только эти полгода я прожила одна, такое случалось и раньше. Жила же я одна после того как ушла от Спелеева? Да, целыми днями слонялась по барам с Патроном, а потом очень скоро появился Ангел. Была ещё история с малышом Лекеллеком: его семейство вознамерилось женить его и заставило порвать со мной! Бедный малыш!.. Помню его прекрасные глаза, полные слёз… После него я была одна целых четыре месяца, я это прекрасно помню. Первый месяц я действительно проплакала. Ах нет, плакала я главным образом из-за Баччиокки! Но когда я наконец успокоилась, меня на месте невозможно было удержать, так я была счастлива, что осталась одна. Всё это правда. Только в ту пору мне было двадцать восемь лет и тридцать после Лекеллека, а потом у меня были ещё… ах, неважно кто. После Спелеева я разве что пожалела о напрасно потраченных деньгах. А вот после Ангела мне… мне пятьдесят, и я была столь неосторожна, что прожила с ним целых семь лет».
Она нахмурилась, и лицо её исказила недовольная гримаса.
«Что ж, я получила по заслугам: нельзя в моём возрасте жить с одним и тем же любовником семь лет. Семь лет! Он испортил всё, что осталось от меня! За эти семь лет я могла бы испытать два-три раза простое необременительное счастье вместо одного большого сожаления… Семилетняя связь – это всё равно что уехать с мужем в колонии: когда возвращаешься обратно, никто тебя не узнаёт и тебе уже трудно угнаться за модой».
Чтобы поберечь силы, Леа вызвала Розу и принялась вместе с ней разбирать маленький шкафчик с кружевами. Стемнело, в доме зажгли свет, и Розе пришлось отвлечься на другие домашние обязанности.
«Завтра, – сказала себе Леа, – я вызову шофёра и поеду посмотреть на конный завод Спелеева. Возьму с собой Ла Берш, если она захочет: это напомнит ей о её былых экипажах. И, честное слово, если младший Спелеев станет строить мне глазки, я не поручусь, что я не…»
Она изобразила на лице загадочную, игривую улыбку, дабы разве что ввести в заблуждение призраков, которые могли случайно блуждать возле туалетного столика и великолепной кровати, поблёскивавшей в полумраке. Но сама Леа чувствовала себя совершенно холодной и полной презрения к любовным наслаждениям других.
Ужин из деликатесной рыбы с пирожными на десерт стал для нее передышкой. Она выпила вместо бордо сухое шампанское и вышла из-за стола, напевая. Когда пробило одиннадцать, она измеряла с помощью трости ширину простенков между окнами спальни, где собиралась заменить все большие зеркала на старинные картины с цветами. Она зевнула, почесала голову и позвонила Розе, чтобы приступить к ночному туалету. Пока Роза снимала с неё длинные шёлковые чулки, Леа вспомнила прожитый день и решила, что он был прожит впустую, обращён в прошлое и она справилась с ним, как с неизбежной тяжёлой повинностью. Зато впереди были часы, отведённые под сон или бессонницу, – ночью она могла не страшиться безделья, ночью человек, у которого неспокойно на душе, имеет полное право зевать не таясь, вздыхать, проклинать фургон молочника, мусорщиков и чирикающих воробьев.
В ванне она строила безобидные прожекты, которым не суждено было сбыться.
«Алина Месмакер приобрела бар-ресторан и делает на этом приличные деньги… Конечно, это неплохое занятие и в то же время удачное помещение капитала… Но я совершенно не вижу себя за кассой, а приглашать управляющего не имеет никакого смысла. Дора и толстуха Фифи владеют сообща ночным кабаре, об этом мне рассказала де Ла Берш. Сейчас это в моде. Они напяливают манишки и смокинги, чтобы привлечь специальную клиентуру. Правда, толстухе Фифи приходится растить троих детей, это её оправдывает… Ещё есть Кюн, который скучает и который охотно использовал бы мои капиталы, чтобы основать новый дом моделей…»
Помпейская ванна окрашивала нагое тело в кирпично-розовые тона, она полила себя сандаловыми духами и потом развернула с бессознательным удовольствием длинную шёлковую ночную рубашку.
«Всё это пустые слова! Я прекрасно знаю, что не люблю работать. В кровать, сударыня! Она – мой единственный прилавок, только вот новых клиентов не предвидится».