Она смутно угадывала, что он хитрит, прячется за этими дифирамбами, и села, закрыв лицо руками.
– Как ты жесток, как ты жесток… – запинаясь пробормотала она. – Зачем ты вернулся?.. Я была так спокойна, я так привыкла…
Она поняла, что говорит неправду, и остановилась.
– А я – нет! – отвечал Ангел. – Я вернулся потому, что… потому, что…
Он развёл руками, потом уронил их, потом снова поднял вверх:
– Потому что я больше не мог обходиться без тебя, и нечего тут искать другое объяснение.
На мгновение они замолчали.
Она смотрела, поникнув, на этого нетерпеливого молодого человека, белого, точно чайка, чьи лёгкие ноги и раскрытые руки, казалось, были готовы к полёту…
Тёмные глаза Ангела блуждали над нею.
– Да, ты можешь гордиться, – сказал он внезапно, – ты можешь гордиться тем, что целых три месяца по твоей милости я жил ужасной… ужасной жизнью…
– При чём здесь я?
– При том, очень даже при том! Открывающаяся дверь – Нунун, телефонный звонок – Нунун, письмо в почтовом ящике – возможно, от Нунун… И даже в вине, которое я пил, я искал тебя и никак не мог найти «Поммери», которое пил у тебя… А ночью… О Боже!..
Он быстро и бесшумно ходил взад и вперёд по ковру.
– Да, теперь я знаю, что это такое – страдать из-за женщины, теперь я имею право говорить об этом. И все другие, которые придут после тебя, представляются мне просто… пылинками! Ах, как же ты сильно отравила меня!..
Медленно выпрямившись, она теперь следила за передвижениями Ангела. Скулы у неё были сухие и блестящие, лихорадочно-красного цвета, и от этого голубой цвет глаз казался совершенно невыносимым. Он ходил, опустив голову, и продолжал говорить:
– Ты и представить себе не можешь, что такое было Нёйи без тебя первое время после моего возвращения! И вообще, всё без тебя… Мне казалось, я схожу с ума. Как-то вечером малышка плохо себя чувствовала, я уже не помню, что с ней было, что-то у неё болело… Мне было жаль её, но я поскорей ушёл из комнаты, потому что ничто на свете не могло бы мне помешать сказать ей тогда: «Подожди, не плачь, я позову Нунун, она тебя вылечит…» Кстати, ты ведь пришла бы, да, Нунун? А какой ужасной жизнью я жил потом, в гостинице «Моррис»! Я нанял Десмона, хорошо ему платил, и вот с ним-то я и говорил иногда по ночам. Я рассказывал ему, как будто он не знал тебя: «Старик, другого такого тела не существует… Ты вон гордишься своим сапфиром – спрячь его, старик, потому что у неё глаза такой голубизны, что они не сереют даже на свету!» И ещё я ему рассказывал, какой ты могла быть вредной и никому не позволяла одержать над собой верх, даже мне… И ещё я говорил ему: «Когда на этой женщине шляпка, которая ей идёт, – та, Нунун, с полями, тёмно-синяя, прошлогодняя, – да ещё при её умении одеваться, ни одна женщина рядом с ней не устоит!» А твоя манера говорить, твоя улыбка, твоя удивительная походка… Я говорил Десмону: «Ах, старик, такие женщины, как Леа, – это тебе не фунт изюма…»
Он прищёлкнул пальцами и остановился, задохнувшись от недостатка слов.
«Я никогда ничего подобного не говорил Десмону, – подумал он. – И всё же я ей не лгу. Десмон и так всё это понял». Перед тем как продолжить, он взглянул на Леа. Она всё ещё слушала его. Сидя теперь очень прямо, она демонстрировала ему при ярком свете своё благородное осунувшееся лицо, изборождённое горькими высохшими слезами. Невидимый груз оттягивал вниз её подбородок и щёки, печалил дрожащие уголки рта. В этом крахе красоты Ангел нашёл нетронутыми лишь красивый властный нос и глаза цвета голубого цветка…
– И вот теперь, Нунун, после нескольких месяцев такой жизни я прихожу сюда и…
Он остановился, испугавшись того, что чуть было не сказал.
– Ты приходишь сюда и находишь старуху, – сказала Леа слабым и спокойным голосом.