«Нет, такое хранить нельзя», – решила Леа, ломая картон.
Ещё один снимок явил ей изображение двух престарелых провинциальных девиц, эксцентричных, крикливых и агрессивных: каждое утро они проводили на скамеечке на приморском бульваре и каждый вечер – за рюмочкой черносмородиновой настойки и квадратом шёлка, где вышивали чёрного кота, паука или жабу: «Нашей прелестной фее! От её подружек из Трайа, Микетты и Рикетты».
Леа поскорее уничтожила эти сувениры и вытерла лоб рукой.
«Всё это ужасно! Как все они похожи друг на друга – и те, что были до них, и те, что появятся позже!» Видно, такова её судьба. Рядом с ней неизменно вырастают, точно грибы, такие вот Шарлотты Пелу, баронессы де Ла Берш, Алдонса, которые когда-то были молоды и красивы, а теперь стали стары и уродливы и совершенно, совершенно, совершенно несносны…
Ей вдруг почудились словно всплывшие из недавнего прошлого голоса: они окликали её у дверей гостиницы, аукали издалека на пляже, и она опустила голову, точно рассерженный бодливый бычок.
Леа вернулась домой через полгода, немного похудевшая, отдохнувшая, но далеко не умиротворённая. Время от времени подбородок её нервно подёргивался и опускался к воротнику, случайно купленная краска зажгла в её волосах слишком красное пламя. Но кожа, прокалённая солнцем и морем, обрела деревенскую янтарную свежесть, и Леа спокойно могла обходиться без косметики. Правда, ей приходилось тщательно замаскировывать, а то и совсем прятать увядшую шею, всю в глубоких круговых морщинах, куда не смог проникнуть загар.
Она сидела и не торопилась вставать, наводя порядок на своём секретере и всё ещё надеясь, что сейчас помимо разных мелочей вернёт себе и свою былую активность, ту живость, с которой она обычно сновала по своему уютному дому.
– Ах, это путешествие! – вздохнула она. – Как я это выдержала? Это было так утомительно!
Тут она обнаружила, что кто-то разбил стекло на маленькой картинке Шаплена, где была изображена в розовых и серебристых тонах головка девушки, которую Леа находила прелестной, и, нахмурив брови, она скорчила какую-то новую, ворчливую гримасу.
«Интересно, откуда взялась огромная дырища в занавесках?.. Боюсь, это только начало… О чём только я думала, когда уезжала так надолго? И из-за кого, спрашивается?.. Как будто я не могла пережить горе здесь, в спокойной обстановке».
Она встала, чтобы позвонить Розе, и, подобрав сборки на своём пеньюаре, резко одёрнула себя:
– Ну давай, милочка, поворачивайся!..
Вошла Роза, неся стопку белья и шёлковые чулки:
– Одиннадцать часов, Роза. А я до сих пор в таком виде… Это никуда не годится…
– Но сегодня вам некуда спешить. Вы можете не опасаться, что девицы Мегрэ потащат вас на экскурсию или с раннего утра примчатся срывать в вашем саду распустившиеся розы. И господин Ролан уже не будет изводить вас, бросая камешки в окошко…
– Роза, нам есть чем заняться в доме. Не знаю, стоят ли три переезда одного пожара, но я уверена, что полгода отсутствия стоят наводнения. Ты видела, во что превратились кружевные шторы?
– Это ещё что… Вы не были в нашей бельевой: мышиный помёт повсюду и даже паркет обглодан. И вот ещё что странно: я оставила Эмеранси двадцать восемь кухонных полотенец, а теперь нахожу только двадцать два.
– Ты уверена?
– Совершенно.
Они возмущённо переглянулись, потому что обе были привязаны к этому удобному дому, где все звуки приглушались коврами и шелками, к его полным шкафам. Леа ударила себя по коленке сильной рукой:
– С этим я разберусь, дорогая! Если Эрнест с Эмеранси не хотят сейчас же получить расчёт, они найдут пропавшие полотенца. А где этот верзила Марсель, ты, кажется, написала ему, чтобы он возвращался?
– Он здесь, сударыня.
Леа быстро оделась, открыла окна и, облокотившись на подоконник, с удовольствием стала смотреть на свою улицу с пробуждающимися к жизни деревьями. Нет больше льстивых старых дев, нет больше господина Ролана, тяжёлого, атлетически сложенного молодого человека из Камбо…
– Ах, какой кретин!.. – вздохнула она.
Но она прощала этому случайному знакомому его глупость и упрекала его только в том, что он не сумел ей понравиться. В памяти Леа, здоровой женщины с забывчивым телом, господин Ролан остался лишь сильным, немного смешным животным, который оказался таким недотёпой… Сейчас бы Леа, наверно, не призналась себе в том, что одним дождливым вечером, когда ароматный ливень обрушился на розовые герани, в хлынувшем внезапно из её глаз слепящем потоке слёз господин Ролан на мгновение предстал перед ней в образе Ангела…
Их короткая встреча не оставила у Леа ни сожалений, ни смущения. «Кретин» и его престарелая безумная матушка могли бы по-прежнему бывать на её вилле, снятой в Камбо, и наслаждаться прекрасно сервированным ужином, удобными креслами на деревянном балконе – всем тем милым комфортом, которым умела окружить себя Леа и который составлял предмет её гордости. Но обиженный «кретин» хлопнул дверью, оставив Леа заботам твердолобого, красивого и седеющего офицера, который собирался жениться на «госпоже де Лонваль».
– Наши годы, наши состояния, наше общее стремление к независимости и светскости – разве всё это не говорит о том, что мы предназначены друг для друга? – говорил Леа худощавый полковник.
Она смеялась, ей нравилось общество этого сухопарого мужчины, который ел с аппетитом и пил не пьянея. Это ввело его в заблуждение, он прочёл в прекрасных голубых глазах, в доверчивой, затянувшейся улыбке своей хозяйки уже готовое сорваться с губ согласие. Леа сама однажды положила конец их дружбе, о чём впоследствии сожалела, в глубине души честно обвиняя во всём себя:
«Это моя вина. Нельзя обращаться с полковником Ипустег из старинной баскской семьи как с каким-нибудь господином Роланом. Я его, что называется, поставила на место… Он бы поступил как настоящий мужчина, если бы на следующий день вновь приехал в своём автомобиле выкурить у меня сигару и пококетничать с моими старыми девами…»
Она не догадывалась, что зрелый мужчина может вынести отставку, но не проницательный женский взгляд, который оценивает его как мужчину, явно сравнивая его с другим, неизвестным, невидимым…
Леа, застигнутая врасплох внезапным поцелуем, невольно обратила на него тот самый взгляд – долгий ужасный взгляд женщины, которой хорошо известно, где именно года оставляют свои отметины: от сухих ухоженных рук с выпирающими сухожилиями и венами её глаза поднялись к обвисшему подбородку, ко лбу, исчерченному морщинами, а потом безжалостно опустились ко рту, зажатому в кавычки морщин… На этом и кончилась вся изысканность «баронессы де Лонваль».
– О-ля-ля!.. – она так много вложила в это восклицание, оно прозвучало так оскорбительно и вульгарно, что красивый полковник Ипустег сейчас же покинул её дом раз и навсегда.
«Мои последние приключения», – думала Леа, облокотившись о подоконник. Но прекрасная парижская погода, чистый и гулкий двор, лавровые деревца, подстриженные, как круглые мячики, в своих зелёных ящиках, уютный, тёплый запах комнаты, который уплывал в окно, ласковый воздух постепенно привели её в хорошее, даже несколько лукавое настроение. Мимо проходили женщины, направляясь в Булонский лес. Леа с интересом разглядывала их силуэты. «Опять юбки меняются, – констатировала она, – и шляпы становятся выше». Она решила безотлагательно посетить портного, зайти в магазин «Леви» и вдруг выпрямилась от внезапно нахлынувшего на неё желания быть красивой.
«Красивой? Но для кого? Господи, да для себя самой! И потом – чтобы уесть мамашу Пелу».
Леа знала о побеге Ангела, но только о самом факте. Всячески порицая сыскные приёмы, которыми пользовалась госпожа Пелу, Леа, однако, терпела, когда молоденькая продавщица из модного магазина, которую она щедро одаривала, в качестве благодарности ловко нашёптывала ей на ушко последние сплетни или доставляла их ей вместе с «тысячью благодарностей за превосходные шоколадные конфеты» на фирменных бланках. Но о побеге Ангела Леа узнала от старухи Лили, получив в Камбо открытку, в которой сумасшедшая старуха без точек и запятых, дрожащим почерком описывала Леа совершенно необъяснимую историю любви, бегства Ангела и пленения молодой супруги в Нёйи.