«В то утро, когда я, лёжа в ванной в Камбо, читала открытку от старухи Лили, – вспоминала Леа, – погода была почти такая же, как сейчас».
Она вновь как бы перенеслась в жёлтую ванную комнату, где солнечные блики танцевали на воде и потолке. А потом по маленькой, гулкой вилле эхом раскатился злорадный и, пожалуй, нарочито громкий смех, за которым последовали призывы: «Роза!.. Роза!..»
Высунув из воды плечи и грудь и став более чем когда-либо похожей – мокрая, сильная, с прекрасной воздетой рукой – на статую из фонтана, она размахивала влажной открыткой, держа её кончиками пальцев.
– Роза, Роза! Ангел… Господин Пелу удрал! Он бросил жену!
– Сударыня ничуть меня не удивили, – отозвалась Роза. – Надеюсь, развод будет веселее, чем свадьба. Говорят, на свадьбе у них у всех был совершенно похоронный вид.
В тот день у Леа частенько случались беспричинные приступы веселья:
– Ах этот бесёнок! Ах, гадкий мальчишка! Вы только подумайте…
И она качала головой, потихоньку посмеиваясь, точь-в-точь как мать, чей сын впервые не ночевал дома.
Лакированный фаэтон проехал мимо ограды, блеснул и исчез, почти бесшумно катясь на своих резиновых колёсах, влекомый тонкими ногами рысаков.
– Да это же Спелеев, – отметила Леа. – Хороший малый. А вот Миргилье на своём пегом коне: одиннадцать часов. Теперь очередь Бертельми-скелета, в это время он обычно отправляется греть свои кости на Тропинку добродетели… Удивительно, как это люди умудряются делать одно и тоже всю свою жизнь. Если бы сейчас появился Ангел, можно было бы подумать, что я вообще не уезжала из Парижа. Бедный мой Ангел, теперь с ним кончено. Кутёж, женщины, наверно, ест когда придётся, пьет слишком много… Жаль… Кто знает, может, из него вышел бы вполне приличный мужчина, будь у него кругленькое личико колбасника и плоские ступни…
Леа отошла от окна, потирая затёкшие локти, пожала плечами: «Если я один раз спасла Ангела, то это не значит, что я спасу его дважды». Она занялась ногтями, подышала на потускневшее кольцо, вблизи рассмотрела в зеркале неудачный красноватый цвет волос и их седеющие корни, черкнула несколько строк в своей записной книжке. Она действовала очень быстро и не так степенно, как обычно, стараясь побороть в себе нараставшую тоску, которую хорошо знала и которую называла – стараясь изгнать само воспоминание о своём горе – душевной тошнотой. Ей вдруг захотелось купить открытую коляску с потомственным скакуном, через несколько минут – сверхскоростной автомобиль и, наконец, мебель в гостиную эпохи Директории. Она даже подумала о том, чтобы поменять причёску: ведь она уже двадцать лет зачёсывала волосы наверх, открывая затылок. «Маленький низкий валик, как у Лавальер? Тогда я смогу носить платья со слабо затянутым поясом по теперешней моде. Короче говоря, если придерживаться диеты и перекрасить волосы хорошей хной, я вполне могу рассчитывать ещё на десять – ну, хотя бы на пять лет…»
Усилием воли она постаралась вернуть себе здравый смысл и ясность ума.
«Такой женщине, как я, очень трудно поставить точку. Да ладно, ладно, мы с тобой, красавица, получили всё сполна».
Она смерила взглядом высокую женщину в зеркале, которая стояла руки в боки и улыбалась ей.
«Нет, такая женщина не может кончить свою жизнь в объятиях старика. Ведь ни мои руки, ни мои губы ни разу не осквернили себя, коснувшись увядшего тела! Посмотрите на эту вампиршу, ей подавай лишь свежатину».
Она перебрала в памяти всех случайных и постоянных любовников, среди которых не числилось ни единого старика, и почувствовала себя чистой, гордой, вот уже тридцать лет принадлежащей лишь сияющим юнцам и хрупким подросткам.
– И сколь же многим они обязаны мне, эти молодые тела! Они обязаны мне здоровьем, красотой, истинными страданиями, гоголь-моголем во время простуды и умением заниматься любовью серьёзно и разнообразно… И чтобы я теперь – только для того, чтобы иметь кого-нибудь рядом с собой в постели, – обзавелась эдаким престарелым…
Она поразмыслила и произнесла с горделивым легкомыслием:
– Эдаким престарелым сорокалетним господином. Она отряхнула свои длинные красивые руки и отвернулась от зеркала с отвращением:
«Фи! Прощай всё, так будет чище! Придётся купить игральные карты, хорошее вино, спицы для вязания, всё, что только может прикрыть эту ужасную дыру, приукрасить это чудовище – престарелую женщину…»
И тем не менее она накупила себе новых платьев и пеньюары цвета облаков на заре. Раз в неделю китаец приходил делать ей педикюр, два раза в неделю она делала маникюр, и массажистка являлась каждый день. Леа можно было встретить в театре, а до театра – в ресторанах, в которых она не имела обыкновения бывать во времена Ангела.
Случалось, молодые женщины и их кавалеры, а также Кюн, её бывший портной, теперь отошедший от дел, приглашали её к себе в ложу и в ресторане за свой столик. Она соглашалась, но молодые женщины вели себя с ней чересчур почтительно, что было ей совершенно ни к чему, а Кюн вздумал называть её «моя милочка», на что она сейчас же отреагировала:
– Кюн, прямо скажем, вам не идёт быть клиентом. Её последней надеждой был Патрон, который стал директором и тренером боксёрской школы. Но Патрон успел жениться на молодой владелице бара – маленькой, вздорной и ревнивой, как собака-крысолов. И всё же Леа, облачившись в платье цвета тёмного сапфира, расшитое золотом, украсив себя весьма внушительными драгоценностями и перекрасив волосы в цвет красного дерева, отправилась на площадь Италии, чтобы повидаться с сентиментальным силачом. Она подышала запахом пота, уксуса и скипидара, который распространяли вокруг себя «будущие звёзды» – ученики Патрона, и отправилась восвояси, твёрдо зная, что больше никогда не увидит этот низкий просторный зал, освещённый зелёным газовым светом.
В результате всех этих попыток вернуться в бурную жизнь праздных людей она заработала страшную усталость, причины которой не понимала.
«Да что же это со мной?»
Она ощупывала лодыжки, которые немного опухали к вечеру, разглядывала крепкие зубы, корни которых только-только начинали обнажаться, выстукивала кулаком, точно бочку, свои лёгкие, которые привольно расположились в её широкой спине, мяла свой неунывающий живот. Что-то у неё всё же было не так, и это действовало на весь её организм. Баронесса де Ла Берш, которую она встретила как-то у стойки бара, где она запивала белым извозчичьим вином две дюжины улиток, наконец-то поведала Леа о возвращении блудного сына в лоно семьи и о восхождении нового медового месяца над бульваром Инкерман. Леа выслушала эту нравоучительную историю с полным безразличием. Но зато она совершенно изменилась в лице, когда на следующий день у ворот своего дома увидела голубой лимузин и Шарлотту Пелу, которая семенила по её двору.
– Наконец-то! Наконец-то! Моя Леа! Дорогая! Ещё похорошела! И похудела! Будь осторожней, Леа, в нашем возрасте нельзя слишком сильно худеть! Нет, нет, сейчас как раз то, что нужно, но больше уже нельзя. И пожалуй, даже… Но как же я рада тебя видеть!
Никогда ещё резкий голос госпожи Пелу не казался Леа таким нежным. Она не прерывала госпожу Пелу и даже была ей в каком-то смысле признательна за нескончаемый поток колкостей, потому что это давало ей отсрочку. Как в старые добрые времена, она усадила Шарлотту Пелу в обитой шёлком маленькой гостиной в удобное низкое кресло и, как в старые добрые времена, машинально села на стул с твёрдой спинкой, что вынуждало её расправить плечи и высоко поднять голову. Между ними оказался стол, покрытый старинной вышитой скатертью из грубой материи, и, опять же как в старые добрые времена, на нём стоял пузатый гранёный графин, наполовину заполненный коньяком, рюмки в виде лепестков, тонких, как слюда, вода со льдом и песочное печенье.
– Милочка моя! Теперь мы можем видеться спокойно, – причитала Шарлотта. – Ты знаешь мой девиз: беги от друзей, когда у тебя неприятности, делись с ними только радостью. Всё время, пока Ангел был в бегах, я сознательно не подавала никаких признаков жизни. Ты меня понимаешь? Теперь же, когда всё хорошо и мои дети счастливы, я кричу тебе об этом, я бросаюсь в твои объятия, и мы вновь заживём по-прежнему… Она прервалась, закурила сигарету: такого рода паузы ей удавались превосходно, как опытной актрисе. – Разумеется, без Ангела.