«Но ведь не только эти полгода я прожила одна, такое случалось и раньше. Жила же я одна после того как ушла от Спелеева? Да, целыми днями слонялась по барам с Патроном, а потом очень скоро появился Ангел. Была ещё история с малышом Лекеллеком: его семейство вознамерилось женить его и заставило порвать со мной! Бедный малыш!.. Помню его прекрасные глаза, полные слёз… После него я была одна целых четыре месяца, я это прекрасно помню. Первый месяц я действительно проплакала. Ах нет, плакала я главным образом из-за Баччиокки! Но когда я наконец успокоилась, меня на месте невозможно было удержать, так я была счастлива, что осталась одна. Всё это правда. Только в ту пору мне было двадцать восемь лет и тридцать после Лекеллека, а потом у меня были ещё… ах, неважно кто. После Спелеева я разве что пожалела о напрасно потраченных деньгах. А вот после Ангела мне… мне пятьдесят, и я была столь неосторожна, что прожила с ним целых семь лет».
Она нахмурилась, и лицо её исказила недовольная гримаса.
«Что ж, я получила по заслугам: нельзя в моём возрасте жить с одним и тем же любовником семь лет. Семь лет! Он испортил всё, что осталось от меня! За эти семь лет я могла бы испытать два-три раза простое необременительное счастье вместо одного большого сожаления… Семилетняя связь – это всё равно что уехать с мужем в колонии: когда возвращаешься обратно, никто тебя не узнаёт и тебе уже трудно угнаться за модой».
Чтобы поберечь силы, Леа вызвала Розу и принялась вместе с ней разбирать маленький шкафчик с кружевами. Стемнело, в доме зажгли свет, и Розе пришлось отвлечься на другие домашние обязанности.
«Завтра, – сказала себе Леа, – я вызову шофёра и поеду посмотреть на конный завод Спелеева. Возьму с собой Ла Берш, если она захочет: это напомнит ей о её былых экипажах. И, честное слово, если младший Спелеев станет строить мне глазки, я не поручусь, что я не…»
Она изобразила на лице загадочную, игривую улыбку, дабы разве что ввести в заблуждение призраков, которые могли случайно блуждать возле туалетного столика и великолепной кровати, поблёскивавшей в полумраке. Но сама Леа чувствовала себя совершенно холодной и полной презрения к любовным наслаждениям других.
Ужин из деликатесной рыбы с пирожными на десерт стал для нее передышкой. Она выпила вместо бордо сухое шампанское и вышла из-за стола, напевая. Когда пробило одиннадцать, она измеряла с помощью трости ширину простенков между окнами спальни, где собиралась заменить все большие зеркала на старинные картины с цветами. Она зевнула, почесала голову и позвонила Розе, чтобы приступить к ночному туалету. Пока Роза снимала с неё длинные шёлковые чулки, Леа вспомнила прожитый день и решила, что он был прожит впустую, обращён в прошлое и она справилась с ним, как с неизбежной тяжёлой повинностью. Зато впереди были часы, отведённые под сон или бессонницу, – ночью она могла не страшиться безделья, ночью человек, у которого неспокойно на душе, имеет полное право зевать не таясь, вздыхать, проклинать фургон молочника, мусорщиков и чирикающих воробьев.
В ванне она строила безобидные прожекты, которым не суждено было сбыться.
«Алина Месмакер приобрела бар-ресторан и делает на этом приличные деньги… Конечно, это неплохое занятие и в то же время удачное помещение капитала… Но я совершенно не вижу себя за кассой, а приглашать управляющего не имеет никакого смысла. Дора и толстуха Фифи владеют сообща ночным кабаре, об этом мне рассказала де Ла Берш. Сейчас это в моде. Они напяливают манишки и смокинги, чтобы привлечь специальную клиентуру. Правда, толстухе Фифи приходится растить троих детей, это её оправдывает… Ещё есть Кюн, который скучает и который охотно использовал бы мои капиталы, чтобы основать новый дом моделей…»
Помпейская ванна окрашивала нагое тело в кирпично-розовые тона, она полила себя сандаловыми духами и потом развернула с бессознательным удовольствием длинную шёлковую ночную рубашку.
«Всё это пустые слова! Я прекрасно знаю, что не люблю работать. В кровать, сударыня! Она – мой единственный прилавок, только вот новых клиентов не предвидится».
Леа завернулась в белую прозрачную тунику на бледно-розовой подкладке и вновь вернулась к туалетному столику. Обеими руками она приподняла волосы, сделавшиеся жёсткими от краски, и стала расчёсывать их. Руки, обрамлявшие сейчас её усталое лицо, всё ещё были прекрасны, начиная от полных и мускулистых подмышек и кончая круглыми запястьями.
«А ручки-то сохранились лучше, чем ваза», – подумала она.
Она небрежно воткнула светлый гребень в волосы на затылке и нехотя взяла с полки в тёмном кабинете детективный роман. Леа не любила комнат, заставленных книгами, и имела привычку засовывать книги в платяные шкафы вместе с пустыми коробками и лекарствами.
Пока она, склонившись, расправляла холодный и тонкий батист на своей огромной, уже приготовленной на ночь постели, у ворот раздался громкий звонок. Его мощный, решительный, неожиданный звук нарушил полночную тишину.
– Это ещё что такое?.. – сказала она громко.
Она слушала, приоткрыв рот и задержав дыхание. Второй звонок показался ещё более звучным, чем первый, и в инстинктивном порыве самосохранения и стыдливости Леа бросилась пудрить лицо. Она собиралась было позвонить Розе, но тут услышала, как хлопнула входная дверь, потом в коридоре и на лестнице раздались шаги и два голоса. У неё не было времени принимать решение: дверь резко распахнулась – перед ней стоял Ангел, в расстёгнутом пальто, в шляпе, бледный, со злым лицом.
Закрыв за собой дверь, он прислонился к ней и застыл на месте. Он не смотрел на Леа, а блуждающим взглядом озирался по сторонам, как человек, готовящийся отразить атаку.
Леа, которую утром бросило в дрожь, когда ей померещился знакомый силуэт в тумане, теперь не почувствовала ничего, кроме досады, естественной для женщины, которую застали за туалетом. Она запахнула тунику, поправила гребень, поискала ногой соскочившую тапочку. Лицо её в первый момент залила краска, но, когда кровь отхлынула от щёк, она уже успела обрести видимое спокойствие. Потом она вскинула голову, и этот молодой человек в чёрном, прислонившийся к белой двери, сразу стал меньше ростом.
– Что за странный способ врываться в дом? – сказала она громко. – Мог бы снять шляпу и хотя бы поздороваться.
– Здравствуй! – сказал Ангел надменным тоном. Звук его голоса, казалось, удивил его самого, он более осмысленным взглядом огляделся вокруг, что-то вроде улыбки тронуло сначала его глаза, потом губы, и он повторил уже ласково:
– Здравствуй…
Потом он снял шляпу и шагнул вперёд.
– Я могу сесть?
– Как тебе будет угодно, – ответила Леа.
Он сел на пуф и увидел, что сама она не садится.
– Ты одевалась? Ты собиралась выходить?
Она отрицательно покачала головой, села далеко от него, взяла маникюрный прибор и замолчала. Он закурил сигарету и только потом попросил на это разрешение.
– Как тебе будет угодно, – повторила Леа безразлично.
Он замолчал и опустил глаза. Рука, державшая сигарету, немного дрожала, он заметил это и опёрся рукой о край стола. Леа неторопливо делала маникюр и время от времени бросала быстрый взгляд на Ангела, на его опущенные веки и тёмную бахрому ресниц.
– А дверь мне открыл всё тот же Эрнест, – произнёс он наконец.
– Что же тут удивительного? Разве я должна была поменять всю прислугу из-за того, что ты женился?
– Нет, конечно… Я это и не имел в виду.
Снова наступило молчание. Леа нарушила его.
– Могу я узнать, долго ли ты собираешься сидеть на этом пуфе? Я уж не спрашиваю тебя, почему ты позволяешь себе врываться ко мне в полночь…