Из-под плинтусов тоже постоянно высыпалась особенно мелкая известковая пыль, и малая толика такой пыли могла окрасить в белесый цвет целое ведро чистой воды, сделав ее непригодной для дальнейшей уборки…
Чувство, похожее на упрямство, заставляло ее продолжать борьбу и таскать ведро за ведром, хотя в глубине души она понимала, что это было бессмысленно: пятна проступали вновь, а новые обломки все сыпались и сыпались. Какая же уйма извести и гипса, цемента и песка ушла на эти стены, подумала она, когда, подхватив вовремя новый обвал, несла вниз целое ведро сухого мусора, вылезшего из-под кровати и оголившего лишь небольшой кусочек кладки. Ощупав рукой участок стены за кроватью, она убедилась, что штукатурка отделилась от стены: между нею и каменной кладкой находилась прохладная темная щель, куда удалось просунуть ладонь. А когда женщина осторожно постучала по стене, та отозвалась глухо и зловеще. Потолок был неровный, местами он провис, образовав трещины и складки в штукатурке — целую сеть мелких ответвлений, которые в один прекрасный день лопнут, и всё свалится вниз, породив новые массы пыли и извести, а те, смешавшись с водой, оживут на полу, создав белесую неистребимую пятнистость, проступающую вновь и вновь, словно неизлечимая сыпь…
Потом она лежала на кровати и курила, отвернувшись к стене, чтобы не видеть бесполезности своих многочасовых мучений, мучений, которые будут продолжаться до бесконечности. Будильник на комоде показывал пять часов: значит, она трудилась семь часов кряду, таская бесчисленные ведра в угоду этому новому для нее и ужасному инстинкту гнездования. А пол демонстрировал все оттенки от ярко-белого до черно-серого с дьявольской неравномерностью: пятнистый памятник ее усилиям.
Одежда прилипла к ее телу, казалось даже, что она обтянута ею, словно тонкой резиновой оболочкой, не дающей свободно дышать. Она почувствовала, что от нее исходит кисловатый запах пота и грязной воды, и жгучая тоска по туалетному мылу и чистой одежде выдавила из ее глаз слезы. Женщина погасила сигарету и съела немного хлеба, отламывая кусочки от большого ломтя и медленно отправляя их в рот…
На улице шел дождь, темнота пробралась в комнату, затушевав раздражающие следы ее бессмысленной уборки. И когда она доела хлеб, то вновь закурила сигарету и долго лежала под шум дождя, пуская колечками дым и мечтая. Она не могла сдержать слез, и они градом катились по ее щекам, быстро остывая, неудержимые и жгучие…
Проснувшись, она села на кровати и перепугалась, увидев, что уже шесть часов. Ей показалось, что водяные разводы на полу потемнели, и, хотя пол не стал выглядеть от этого более опрятным, все же в нем появилась некоторая гладкость и упорядоченность. Она так стремилась к опрятности. Это стремление и заставило ее приступить к уборке, но теперь все оказалось бессмысленным, потому что грязь только нарастала, непрерывно нарастала, грязь не поддавалась уборке и, видимо, воспринимала ее как некий наглый вызов, удваиваясь и утраиваясь в ответ. Когда вдруг проглянуло солнце, она даже испугалась: шкафы стояли в тени и выглядели откровенно грязными, а пол демонстрировал свои дьявольские узоры во всей красе…
Она устало поднялась с кровати, поставила на плиту воду, положила дров в топку и, пока вода грелась, произвела осмотр своих сокровищ: полбутылки вина, полбуханки хлеба, немного повидла, кусочек маргарина, целая чашка молотого кофе, которую она тщательно обвязала вощеной бумагой, табак и папиросная бумага, а также деньги, деньги в ящике письменного стола, целая пачка замусоленных банкнот: без малого тысяча двести марок, да еще те пятьдесят, которые ей дал Ганс. Такое богатство казалось ей огромным и действовало умиротворяюще…
Она долго прижимала мыло к носу, потом потерла им лоб и щеки, чтобы лучше прочувствовать его запах, запах этого тонкого обмылка, слегка отдающего ароматом миндаля…
Она услышала, что он опустил на пол прихожей что-то тяжелое — очевидно, мешок с чем-то тяжелым и твердым. И когда он вошел в комнату, она поняла, что на улице опять идет дождь: лицо у него было мокрое и угольная пыль, смешавшись с дождевой водой, проложила черные дорожки по его бледному и усталому лицу. Казалось, он плачет черными слезами. Она увидела все это сквозь тонкую мыльную пленку, застрявшую на ее бровях и ресницах, вынуждая ее моргать. Она застеснялась своей обнаженной груди и мокрыми руками подтянула съехавшую вниз сорочку. Улыбнувшись, он поцеловал ее в затылок, и они на миг увидели в зеркале свое отражение: его темноволосую голову, лежавшую на ее плече, рядом с ее светлым лицом…