Паскуале повторил еще раз, что он здесь только благодаря безупречной репутации каноника и по совету Пьеро ди Козимо.
Коперник уставился на Паскуале:
— Вы упомянули, что уже знакомы со мной? Я сомневаюсь. Вы следили за мной?
— О нет. Конечно нет.
— Я не стану общаться с теми, кто шпионит за мной по всему городу.
— Совершенно справедливо. Я вполне вас понимаю.
— Я только в прошлом году сдал одного типа милиции. Разумеется, он все отрицал, и милиция не поверила мне, но это правда. Шарлатаны просто обожают прикрываться моим именем, обделывая свои делишки. Мне досаждают, — заявил Коперник и осушил кружку, — астрологи и так называемые приверженцы естественных наук, под видом которых в наши дни действует столько колдунов. Нет, если вы один из них, уходите, или я кликну стражу.
— Доктор, я художник, а не астролог. Я понял из слов Пьеро ди Козимо, что вам понравились некоторые мои работы, посвященные любви. Прошу вас, выпейте еще вина. Его там полно.
Вино оказалось неплохим, решил Паскуале, по крайней мере не таким плохим, как он ожидал, если оно и оставляло по себе привкус меди во рту, то производимое им тепло было приятно. Он щедро плеснул вина и себе, и доктору и отпил большой глоток, чтобы выказать расположение.
Коперник пил быстрыми глотками, обхватив венозными руками кружку, словно боялся, что кто-нибудь отнимет ее. Он сказал:
— Если вы художник, я сомневаюсь, что вы слышали о моей теории эфира и распространения света. Я вынужден снова спросить вас, зачем вы здесь, синьор. Имейте в виду, у меня мало времени. Вы сказали, мне понравились ваши работы? Назовите еще раз свое имя. Фиренц? Это по названию города?
— Нет, доктор. Меня зовут Паскуале де Сьоне Фьезоле. Знаете, маленький городок, не больше чем в часе езды отсюда.
— Конечно я знаю Фьезоле. Я был там несколько раз ради своих наблюдений. Городской дым, видите ли, закрывает звезды, к тому же ацетиленовые лампы… У вас еще осталось это вино? Хорошее вино для тосканского, хотя прусское вино куда лучше. Но мне следует соблюдать осмотрительность. Оно ударит мне в голову.
— Вовсе нет, синьор. Вино ускоряет ток крови и таким образом питает вместилище разума.
Паскуале поймал себя на том, что усмехается при мысли, что этот ворчливый выцветший ученый — его единственный шанс попасть в обиталище Великого Механика, и он постарался скрыть усмешку. Лицо охватили жар и онемение, словно на него дохнуло из печи.
— Вы, художники, конечно, заблуждаетесь, — с суровой дотошностью заговорил Коперник. — Вы не в силах представить мир, нанося краски на плоскость. Получается только потому, что глаз легко обмануть, но все это не настоящее. А что касается действительности, ключ к ней сам свет и, конечно же, движение света, как недавно продемонстрировал Великий Механик. Вы видели его картину из движущегося света?
Паскуале зажег новую сигарету от свернутого окурка предыдущей.
— К сожалению, меня задержали обстоятельства. Но вы коснулись той самой темы, которая меня занимает. Я кое-что хочу изучить, доктор.
Коперник вроде бы внезапно перепугался, словно он переступил какую-то одному ему видимую черту, подверг себя опасности, осознать которую мог только он.
— В этих делах я и сам студент. Я могу лишь повторить то, что говорил уже много раз. У меня нет непосредственного опыта, нет, совсем никакого.
Паскуале достал картинку, спасенную им из камина на вилле Джустиниани. Серебристые хлопья облетели на черную ткань, в которую Паскуале завернул стеклянную пластину, она сильно потемнела, черный контур расползся по краю, поглотив все, кроме самой середины. Он положил пластину на стол и спросил мнение Коперника.
Коперник поставил локти на стол, уперся подбородком в сложенные ковшиком ладони и хмуро посмотрел на картинку, близоруко моргая. Затем он понял, что ему показывают, и резко отодвинулся назад, оглядывая шумную таверну, в которой студенты пили или распевали грубые песни своей родины. Они были пьяны, все здесь в таверне были пьяны. Коперник заговорил с жаром, что он ничего не знает о подобных вещах, ничего, ничегошеньки.
— Я имею в виду процесс. Я хотел бы изучить процесс. А эта картинка нехороша, да.
Коперник произнес с вроде бы ненаигранным гневом:
— Это есть самый низменный способ поклонения дьяволу!
Паскуале быстро заговорил, путаясь в словах, объясняя, что произведение с художественными достоинствами это совсем другое дело, здесь важен не столько предмет, сколько воплощение. Произнося это, он взял бумагу и карандаш и быстро набросал по памяти ту гравюру, которую однажды делал. Рука его дрожала и одновременно была тяжелой, как свинец; он небрежно набросал копну женских волос, и ему пришлось склониться ниже, чтобы верно изобразить руки. Женщина лежала на подушках, одетая в лишь прозрачную рубашку, у нее было томное от наслаждения лицо, поскольку пальцами одной рукой она ласкала себя, а другой сжимала тяжелые круглые груди. Этот заказ принес Паскуале меньше флорина, хотя stationarius перепечатывал его вновь и вновь.