Петя замолк. Спустя минуту он открыл глаза и произнес спокойным и задумчивым голосом:
– Я понял. То вино было отравленным, а они – мои убийцы. Я сейчас, находясь в теле одного своего убийцы, разговаривал с другим.
Тадеуш Янович быстро встал, подошел к молодому человеку и участливо спросил:
– Вы еще там или уже отсоединились?
– Отсоединился. Думаете, стоит вернуться, чтобы понять, о какой рукописи идет речь?
– Если только за этим, то не стоит. Я знаю, о какой рукописи ведется разговор – оба этих весьма неприятных господина состоят в числе моих эмпатов. Догадываетесь, о чем я?
– Теперь понимаю, – не сразу ответил Петя. – Что за рукопись, теперь понимаю. А что такого написано в ваших листочках, зачем им так нужна ваша рукопись?
Булгарин вернулся в свое кресло, предложил Пете сигарету, поджег себе сигару, глубоко затянулся и только после этого ответил:
– Эта рукопись содержит историю моей жизни с первых мгновений, как я себя осознал, до поступления в армию. Пожалуй, это единственное мое творение, написанное вовсе без прикрас и совершенно честно. Уже на склоне лет я начал его писать и закончить не успел. Впрочем, публиковать его я не намеревался. Вы можете представить, Петр Андреевич, зачем старик на исходе жизни принялся бы за такое сочинение?
– Могу, пожалуй. Наверное, вы хотели взглянуть на себя со стороны. Возможно, старались понять в себе что-то, чего не понимали раньше.
– Уж не знаю, Петр Андреевич, чем вызвана такая ваша проницательность – утонченной ли душевной организацией, или тем, что меж нами уже возникла и укрепляется связь, о которой я упоминал, но вы совершенно правы – я сделал попытку узнать себя, взглянув на собственную персону со стороны.
– Так что же там в рукописи такого? – нетерпеливо спросил Петя.
– Сам бы я нипочем не догадался, – не спеша переходить к ответу, промолвил Булгарин. – Но, как вы знаете, я слежу за своими новыми эмпатами, хотя эти двое – не такие уж новые, лет двадцать тому, как они заинтересовались моей персоной и этой рукописью в особенности. Признаться, поначалу мне было лестно, что солидные господа интересуются мною не как объектом эпиграмм уважаемого Александра Сергеевича, а как отдельной личностью и литератором, поэтому я частенько наблюдал за ними. Когда я наконец прознал, что именно их интересует во мне, был преизрядно фраппирован. Оказалось, что не интересуют их детские и юношеские переживания малютки Тадеуша, и до литературного стиля Фаддея Венедиктовича дела им тоже нет. А интересовались эти господа всего лишь единственным эпизодом моей отроческой жизни – эпизодом, который я бы ни за что не упомянул в своих записках, когда бы не желание изложить предельно честно без исключения всего, что я запомнил. Петр Андреевич, позвольте вас мальвазией попотчевать, – с этими словами Булгарин наполнил до половины невесть откуда взявшийся фужер и придвинул к Пете.
Петя безо всякого желания отпил из бокала, и спросил:
– Так что же это за эпизод был?
– Вкратце говоря, когда мне не было и десяти, у нас в имении гостил старый приятель отца моего, человек ученый и ласковый, но не крепкий рассудком – сумасшедший, попросту говоря. Об этом определении я услышал от прислуги, да и маменька, заметив, что сей господин преисполнившись приязнью к сыну, старается проводить со мной побольше времени, предостерегала меня от безусловной веры всему, что он говорил. А говорил он весьма необычные вещи, утверждая, например, что знает способ общения с душами умерших и даже умеет заставить их выполнить свои поручения.
Тадеуш Янович, вы бы поскорее рассказывали, – попросил Петя. – Что там они ищут в вашей рукописи?
– В рукописи я в подробностях описал загадочный обряд, при котором по приглашению друга отца присутствовал. Обряд этот он называл странным словом секвенция, и в тот момент мне действительно показалось, что мы разговаривали с усопшими.