Словно сами по себе мысляшие, руки моего голема, оставшегося без своего пастыря, в отчаянном рывке, в жгучей жажде жизни подняли вверх ожившую, напитанную страшными температурами секиру. А мёртвый корпус неожиданно отклонился вправо, уходя с линии удара божка тонхов. Столкновение тореноров породило подобие взрыва, с тягучим свистом разметавшего искрящие осколки металла оружия Хаара по залу. Последним своим движением, порождённым рвущимся на части организмом, из пор которого во все стороны брызнули лучи сотен новорождённых светил, он ударил Хаара. Ударил, уже не чувствуя ни силы рук, ни плотности сопротивления атакуемого тела. Лишь каким-то органом восприятия, ничем не похожим на зрение, успеваю уловить, как отделяется от шеи демона его удивлённая голова. В уже весьма условно моё «лицо» летят мелкой и острой шрапнелью куски пылающих костей его черепа, словно взорванного изнутри. Проходят сквозь меня, не задерживаясь… Я вижу изумлённые, в следующий же миг лопнувшие и тут же сожранные огнём глаза Хаара, в которых навеки застыла горечь обманутых ожиданий…
…Вколачивая в воздух чёрные кляксы жирных, медленно гаснущих бликов, возвращается полумрак разрушенного пространства зала, в котором более нет ни меня, ни Фогеля. Не видно сгинувшего под куполом Нортона, лишь густо парит и дымится Матка, которую Свет всё же успел превратить в окаменевшие до прочности стали уголья, что вряд ли способны теперь даже зарядить батарейку… Перед покрывшейся паутинкой мелких трещин полусферой стоит лишь как-то осунувшийся, будто осиротевший Маакуа. Он не спеша и почти равнодушно поднимает навстречу всё ещё бегущим к нему по инерции тонхам меч, а откуда-то сверху, сквозь огромный пролом в ярусах звездолёта, как по незримым канатам, начинают плавно скользить вниз и опускаются на пол одетые в лёгкие туники воины, так похожие ликом и статью на Первого. Числом не более ста. Словно споткнувшись, несчастные Сильные, не помышляя более ни о каком геройстве, изо всех сил попытались затормозить, как забитая собака, неожиданно узревшая перед собою свой извечный бич; видно, как задние, не успевая сориентироваться, налетели на передних. Часть массы постаралась лихорадочно развернуться, повернуть назад, тут же образовав дикую кучу малу… В образовавшейся свалке различаю, как распахнулись в криках отчаяния рты деоммандов, как мелькнула в сухих конечностях анаггеалов их гордая сталь. Как редким строем, почти не спеша, не проявляя внешне агрессии и нетерпения, шагнули в сторону тонхов Хранители планеты. И началась неистовая резня…
ЭПИЛОГ.
…Крохотная и удивительно хрупкая Земля была прекрасна. Бережно охваченная и будто поддерживаемая в космосе «ремнём» атмосферы, опоясывающей её по всей длине чёткой окружности, она плыла передо мною, словно любовно раскрашенная сочными красками картинка. Не пожалевший ни синевы, ни других цветов Художник сделал её не просто красивой. Он сотворил её настолько привлекательной, резко контрастирующей с гибельной чернотой, что, глядя на неё, поневоле перестаёшь удивляться, — отчего она столь приметна в Пустоте. Пожалуй, лишь только живущим на ней сиволапым ещё не до конца ясна её настоящая ценность. Может быть, придёт время, и те, кто населяет её до нынешнего дня, смогут взглянуть на неё из космоса. Взглянуть по-настоящему, самим, а не на фотографиях с орбиты, попасть куда посчастливилось пока немногим…
Я молча и с наслаждением созерцал её неспешное и послушное Сущему вращение, позабыв обо всём другом. Пока чуть скрипучий, но спокойный и вежливый голос откуда-то слева не вывел меня из задумчивости:
— Мне ныне даровано право нарушить для тебя естественный, ранее имевший место в твоей жизни, ход вещей и событий, о Высокий… Ты можешь снова оказаться там, где так давно не был… — Оборачиваюсь. Первый стоит в отдалении, будто не решаясь приблизиться и совсем уж нарушить прелесть моего тихого уединения. Я отвожу взгляд и вновь смотрю вниз. Снова туда, где кружит и кружит, сменяя дни и времена года, мой незатейливый Дом…
Перед моими глазами, как по волшебству, проплывает оказавшаяся вдруг такой знакомой картина: безымянная высота, горный лес на границе залитой осенним солнцем долины, и обширная, прямо-таки лубочная полянка. Она густо и в беспорядке усеяна трупами, словно семенами перезрелого подсолнечника, в изнеможении от переполняющего его груза склонившего сухую, лишённую лепестков голову над побелевшим от времени плетнём. И на самом краю лесной опушки — присыпанный, почти заваленный подвигнутой взрывом землёю, овраг. Там, под этим толстым осыпом, и покоится измочаленное, выглядящее сейчас костлявой истрёпанной куклой, тело. Моё тело. Настоящее. Так и не вернувшееся из того, своего последнего и отчаянного, боя. Оно там, вместе с оружием, я знаю, — никто не вынимал его из-под нескольких тонн почвы, никто не смог его отыскать, да и не удосуживался особо. И оно лежит себе в покое и тишине столь очаровательного пейзажа. Ничто не нарушает его безмятежного сна. Ничего и не изменилось особо в том месте. Лишь поселились на куче каменистой земли молодые деревца, да прыгучие неугомонные кузнечики прячутся среди покрывающего его разнотравья. Они и пичуга, что уютно устроилась в ветвях можжевельника, на рассвете развлекают обитателя могилы, отвлекая его ненадолго от занятия, направленного на спокойное слушание звуков сокровенных ударов сердца Земли. Что так, именно в этом моём заглублённом состоянии, не в пример ближе и чётче, чем это возможно на поверхности…
Картинка резко меняется. Теперь это обычная улочка тихого городка. Скромная хата и женщина немолодых лет, зачем-то с прищуром смотрящая на садящееся за горизонт солнце. Как раз туда, откуда я и вижу её сплошные седины, её усталые глаза…
— Я хотел показать тебе совсем другую твою память, человек. Ту, в которой ты жив…
Подумав, нахожу, что мне бесконечно больно и грустно говорить про самого себя такое, но всё же отрицательно мотаю головой:
— Нет, не надо. Ты прав, — мы странная, чумовая, по-своему придурковатая раса. Лишь Ему известно порой, что для нас, не понимающих зачастую самих себя, дороже и желаннее в тот или иной момент. Мне не выиграть того сражения, — я кивнул туда, куда-то в глубину собственных видений, где уже остывали, потрескивая жаром, буйные краски, размывались их, намокшие так и не высохшими материнскими слезами потери, контуры.
— Даже если попытаться повторить всё с самого сначала. С вечера предыдущего дня. Неделю назад. Или за месяц, два до этого. Неважно, откуда при этом начать. Потому как при любом раскладе, мне кажется, я не имел шансов сделать это. Думаю, это было уже решено, и началось так давно, что шло к своему единственно возможному логическому концу годы. Как угадать именно тот неуловимый момент, в который и была заложена точка предопределённости неких событий? Как вернуться в это "начало отсчёта" с точностью до микрона? Нет, вряд ли это возможно. Скорее всего, я всю свою недолгую жизнь искал смерти. Своей бравадой, безрассудством и безголовостью призывая её хмурую рожу. Греша против Им однажды дарованных нам всем наставлений относительно ценности Жизни, как плода великих трудов Сущего. Наверное, в полной мере я начинаю понимать это лишь сейчас. А посему — не стоит и трогать сейчас даже саму память того, что случилось с Его ведома. Я отчего-то уверен, что это Он, услыхав мои невысказанные мольбы даровать мне столь дурную «геройскую» долю, махнул от безнадёжности рукой, и послал мне её. А я не хочу умирать ещё раз, Первый. Я успел сделать это уже дважды. И считаю, что беспокоить Его для того, чтобы Он вновь просеял Пространство ради одной-единственной придурковатой крупинки Вселенной — глупо. Раз совершив поступок, потеряв голову, по волосам не плачут. Может, это выражение прозвучит наивно и неуместно к случаю, но мне стыдно. Стыдно за разгильдяйство и не везде уместную «смелость». За бездарно и спонтанно прожитую, столь бессмысленно потерянную, жизнь. Как в наказание за свою показную «крутость», я и нарвался в тот день на стрелков. Вероятнее всего, в тот день они явились туда по мою душу как раз таки по «разнарядке» Рока. Они прошли бы мимо, если бы мой проклятый бес, сидящий во мне от рождения, не дёрнул меня за свисающие с меня повсюду верёвки азарта. Я пристрелил нескольких из них, и тем ввязался в эту драку. В одиночку. Не запрашивая поддержки. Я перебил почти всех. Думаю, мне напоследок просто предоставили такую возможность, — немного поразвлекаться. В обмен на время, необходимое для того, чтобы Старуха дошлёпала до меня разбитыми тапками… Потом меня достали. Так что пусть то неразумное тело лежит в покое там, где его и остановила на лету Судьба. Мне не хочется иной оболочки, Маакуа. Потому что старые мозги при новой форме ведут лишь к одному, — желанию проверить, а так ли оно неуязвимо и свежо, как первое? На фиг. Не стоит оно того. Не перед той свиньёй нужно метать бисер, увы. Меня не исправить, разве только мне удалось бы родиться с абсолютно новыми мыслями, понятиями и новою душой. Но это буду уже не тот, столь привычный самому себе, я. Как деталь, наново отлитая на заводе взамен целиком выгоревшей старой… Я понимаю, что для Него мы все — редкие драгоценности, и именно потому Он тайно, скрытно от всех явился на мой зов, в полной мере, даже безмерно много даровав то, что только и может победить Тьму, но злоупотреблять Его милостью мне больше не хочется. Не стоит тратиться мне на новую упаковку, право. Так меньше хлопот для всех. Поверь. И при случае просто скажи, что я отказался. Просто скажи, что я устал…