– Погибнуть… не летать – для меня это одно и то же.
Эрнст посмотрел на меня долгим, задумчивым взглядом.
– Забавно, – сказал он. – Порой ты знаешь человека много лет и считаешь, что понимаешь его, а на самом деле нисколько не понимаешь.
Мне померещился гул бомбардировщиков в отдалении. Мой слух зачастую предупреждал меня о налете раньше, чем сирены воздушной тревоги. Я повернула голову и прислушалась.
– Они не знают, что ты стоишь в стороне от всего происходящего, – сухо сказал Эрнст. – Они убьют тебя вместе со всеми нами.
Он тоже прислушался. Вернее, мне так показалось, поскольку его лицо приняло напряженное выражение. Потом он неожиданно сказал:
– Они врезались в землю в идеальном боевом порядке.
Я не сразу поняла, о чем он. «Штуки» на пустоши Саган.
– Иногда я слышу рев двигателей, – сказал Эрнст, – а потом он разом стихает.
Теперь я отчетливо различала приглушенный расстоянием гул бомбардировщиков.
– Ну почему они не смотрели на альтиметры? – с отчаянием спросил он.
– При скоростном пикировании…
– Чепуха! Показания альтиметра что-то да значат. И альтиметр не единственный прибор в кабине. Они знали, за какое время машина в пике проходит тысячу метров. Почему же они продолжали пикировать? Ты бы так поступила?
Я не раз задавала себе этот вопрос.
– Нет.
– И я бы не поступил. Так почему же они продолжали пикировать?
Он потушил окурок в пепельнице и потянулся за следующей сигаретой.
– Они верили в то, что им сказали. Раз командир сказал, что облако находится на высоте двух тысяч метров, значит, так оно и есть. Вот она, вся трагедия нашей страны.
Сирены воздушной тревоги пронзительно взвыли в ночи, заглушив мелодию Гайдна; официанты круто развернулись и торопливо понесли обратно на кухню блюда, только что оттуда вынесенные. Мы встали и направились в подвал, где хранилось награбленное добро, вывезенное немецкими офицерами из Парижа; там мы провели час, в течение которого земля беспрестанно содрогалась над нашими головами.
Стены Каринхалле, сплошь покрытые сухими листьями и грибами, шевелились на легком ветру. Здание превратилось в гигантский могильный холм, в гору разлагающейся материи посреди Прусской равнины.
Эрнст невольно подтянулся. Он осторожно пробрался за маскировочную сеть и отыскал главный вход. Как обычно, у дверей стоял на часах красивый юноша, вооруженный по последнему слову техники; и в полумраке Эрнсту показалось, будто паренек самодовольно ухмыльнулся, когда он проскользнул мимо него во дворец Толстяка.
Внутри практически ничего не изменилось – только количество предметов роскоши, количество накопленных сокровищ заметно увеличилось. Собирательство стало потребностью. Толстяк не мог остановиться. В двух передних залах были выставлены подарки, полученные им за многие годы: залы носили название Золотой и Серебряный и соответственно являлись хранилищами золота и серебра. Эрнст бросил короткий взгляд в один и другой дверной проем. «Награбленное», – презрительно пробормотал он, облизал сухие губы и пошел дальше под хрустальными люстрами.
Его проводили в кабинет Толстяка, но хозяина там не оказалось. Его зеленое кожаное кресло, похожее на трон, пристально смотрело на Эрнста из-за рабочего стола размером с теннисный корт. Каким образом в кабинете с таким огромным столом помещалась еще дюжина столов? С мраморными досками, с обтянутым кожей верхом, со столешницами полированного дерева. Эрнст пересчитал все столы. В кабинете еще оставалось много свободного места. Оставалось место для двух дюжин зеленых кожаных кресел, почти не уступающих размерами креслу Толстяка. Эрнст сел в одно из них. В нишах висели средневековые резные деревянные панно – прекрасные, оскверненные. На стене напротив (он знал это наверняка, но у него никак в голове не укладывалось) висело полотно Леонардо.
Нет ничего невозможного, подумал Эрнст, для человека, который желает владеть миром, если он не умеряет свои аппетиты, не подчиняется никаким законам и живет в эпоху нравственного разложения.
Вошел слуга в ливрее и сообщил Эрнсту, что рейхсмаршал находится на верхнем этаже и просит проводить туда гостя. «Верхним этажом» в Каринхалле называлась мансарда, о которой ходило множество разных слухов. Эрнсту выпала великая честь увидеть Толстяка за любимым занятием; возможно, даже присоединиться к нему.
Вслед за слугой он поднялся по грубо сработанной деревянной лестнице и вошел в простую сосновую дверь.
В мансарде было очень светло и пахло соломой. Соломенная крыша – затененная и затянутая паутиной, но еще хранящая слабый отсвет летнего солнца – виднелась над высокими стропилами. Здесь было тепло и просторно, как в детстве.