– Значит, Петер и Ганс в таком же состоянии, как ты?
– Петер выглядит вполне сносно. – Я ухмыльнулась: просто не могла сдержаться. – А вот Ганс – ужасно.
– Не вижу ничего смешного.
– Извини.
Мама набрала сильнопахнущей мази из жестяной банки и смазала мне костяшки пальцев.
– Лучше, чтобы они приходили сюда по одному.
– Ты не скажешь отцу?
– Как я могу скрыть от него случившееся? Посмотри на себя.
– Пожалуйста, мама. Ну пожалуйста. Придумай что-нибудь.
– Ты просишь меня солгать?
– Нет, – сказала я.
– Да, и ты это знаешь.
– Он обращается с Петером по-скотски, – сказала я.
Я не хотела говорить этого. По маминому лицу пробежала тень.
– Это не твое дело, – сказала она.
Она взяла ножницы и отрезала кусок корпии. Потом притянула меня к себе и чмокнула в макушку.
– Пришли ко мне Ганса, – сказала она, и я так и сделала.
На следующее утро отец ушел из дому рано, и за завтраком мы с ним не увиделись. На полдник он домой не пришел, а во второй половине дня прислал записку с сообщением, что сегодня отобедает с одним коллегой, как он иногда делал. К тому времени, когда он получил возможность хорошенько рассмотреть Петера, мы с Гансом выглядели уже вполне прилично.
Отец сказал, что он слышал, что мы свалились с дерева, и призвал нас с Петером вести себя поответственнее сейчас, когда у нас гость. Разумеется, это мама постаралась, а я так никогда толком и не поблагодарила ее.
Все самые яркие впечатления детства, кажется, связаны у меня с тем летом. Почти каждый день мы трое ходили купаться на речку. Мы ныряли за сокровищами после того, как Ганс нашел в тине ржавый бинокль, но больше так ничего и не нашли. Мы ловили рыбу. Рыба подплывала к нашей дрожащей наживке, презрительно подталкивала ее носом и стремительно уплывала прочь.
Мы устраивали стоянки в лесу и однажды чуть не устроили лесной пожар.
Мы перегородили ручей плотиной.
Когда мы строили плотину, Ганс уверенно сказал:
– Я пойду служить в армию, когда вырасту.
– Твой отец военный? – спросил Петер.
– Нет. Он служащий.
– Тогда почему ты хочешь в армию?
– Люблю приключения.
– Приключения! – насмешливо сказал Петер. – В армии скука зеленая. Сплошные учения да маневры. Я хочу служить на флоте. Моряк может объехать целый свет.
– Но твой отец доктор!
– Не имеет значения. Ну, на самом деле имеет, потому что он хочет, чтобы я тоже стал врачом. Я боюсь сказать ему.
Петер аккуратно уложил камень в углубление, вырытое на дне ручья.
– Но я собираюсь служить на флоте, что бы он ни говорил.
Ганс одобрительно кивнул.
Холодное сознание своего рода отверженности охватило меня.
Ганс жил у нас, наверное, за год до отъезда Петера в школу-интернат.
Его отъезд представлялся чем-то немыслимым – туманным островком в отдаленном будущем. Внезапно время расставания подошло, застав нас врасплох.
Петер, стараясь скрыть свои чувства, стал замкнутым и раздражительным. Я не понимала, что происходит, и чувствовала себя уязвленной. Гордость не позволяла мне искать утешения у мамы. В любом случае, я видела, что она тоже страшно подавлена.
Наступило утро, когда меня позвали в отцовский кабинет попрощаться с братом. Почему Петеру не позволили сходить за мной, почему наше прощание должно было произойти в присутствии отца, я не знаю – разве только отец боялся, что в последнюю минуту Петер сдаст позиции, которые удерживал из последних сил. Брат стоял, похожий на перепуганную марионетку в своем новом костюме и блестящих ботинках.
Я сжала руку этого призрака. Она была холодной. В ужасе я попыталась выдавить из себя приличествующие случаю слова.
– Надеюсь увидеться с тобой на Рождество, – безжизненным голосом произнес Петер. – Пожалуйста, не забывай кормить Хенгиста.
Хенгистом звали его золотую рыбку.
Я вышла из кабинета при первой же возможности. Я лежала на кровати и прислушивалась к шуму отъезжающего автомобиля: смотреть я не могла.
Часть моего детства закончилась так бесповоротно, словно нож гильотины отсек кусок жизни.
Глава третья
Я была не тем, кем казалась.
У меня должны были быть другие руки. У меня должно было быть другое лицо.
Оно преследовало меня все детство, это сознание некой ошибки природы. Временами оно надолго засыпало. Тогда, если кто-нибудь говорил, что мне следовало родиться мальчиком, я решительно возражала. Но в иные разы гнев поднимался в моей душе подобием огненной лавы.
Я пристально смотрела на свое отражение в зеркале в ванной. Чье это лицо? Явно не мое. Вполне симпатичное лицо, но мне оно не нравилось. Так где же мое лицо?