Он резко поднялся, почти вскочил.
– Капитан, можно попросить вас о большом одолжении? Позвольте мне измерить ваш череп?
– Мой череп? – Слово ассоциировалось у меня только со смертью.
Гиммлер рассмеялся. В первый и последний раз за весь вечер. Лицо у него оживилось, повзрослело. Иных смех молодит, а у него лицо, наоборот, утратило юношеский вид и стало лицом зрелого мужчины.
– Для моей коллекции, – со смехом пояснил он. Он смеялся всего несколько секунд, полагаю, сколько обычно и требуется человеку, позабавленному шуткой. Потом его лицо стало прежним: моложавым и серьезным лицом, которому густые брови придавали значительный вид.
– Вы в высшей степени незаурядная женщина. Я хочу снять мерки с вашего черепа, чтобы проанализировать их и сохранить для последующих поколений.
Я постаралась скрыть свое отвращение. Вероятно, Гиммлер в любом случае не понял бы моих чувств.
– Мой череп треснул в шести местах, когда я разбилась, и потом мне делали несколько пластических операций. Пожалуйста, имейте это в виду, герр Гиммлер.
– Вы хотите сказать, что нынешние мерки могут отличаться от первоначальных? – В ту минуту он походил на разочарованного маленького мальчика, который засунул руку в птичье гнездо и ничего там не нашел.
Тем не менее Гиммлер не отказался от своего намерения. Он провел меня в подвальное помещение. Мы спустились по каменным ступенькам, холод которых я ощущала сквозь подошвы туфель, и вошли в забранную решеткой дверь, которую он отпер.
Он щелкнул выключателем на нижней площадке лестницы, и яркий свет залил стерильно чистую комнату. Беленые стены, тщательно вымытый пол, покрытый линолеумом. У одной стены стоял пустой деревянный стол и два плетеных кресла. Вдоль всех стен тянулись стеллажи.
На полках стояли экспонаты.
Бутыли и банки с разными существами. Белесыми, рыхлыми существами, плавающими в мутной темной жидкости. Существами, мерзкий запах которых я чувствовала сквозь стекло. У них были руки и ноги. Каждое имело свою табличку. Я прочитала несколько табличек. Непонятная латынь звучала в моем мозгу нелепо. Я смотрела на вареное яйцо с ногами.
Я отвернулась и увидела черепа. Два длинных ряда: шестьдесят черных глазниц. Аккуратно расставленные и, как и банки, снабженные табличками. На некоторых я увидела продольные или поперечные линии красной краской, с обозначенными размерами.
– Присядьте, пожалуйста, – сказал Гиммлер.
Он выдвинул одно из плетеных кресел и установил в метре – полутора от стола. Я села. Из ящика стола он вынул большую записную книжку в твердом переплете, два карандаша, мерную ленту и стальной кронциркуль. Он подошел к мусорной корзине в углу, достал из кармана перочинный нож и заточил оба карандаша. Потом вернулся и положил их на стол, строго параллельно мерной ленте и краю записной книжки.
– Вы позволите? – сказал он и рукой повернул мою голову чуть вправо.
Я ощущала холодные прикосновения кронциркуля к коже. От манипуляций с мерной лентой мне хотелось завизжать. Мне казалось, что она будет все сильнее и сильнее стягиваться вокруг моего черепа, покуда трещины не откроются снова. Гиммлер измерял и записывал, измерял и записывал. Он очень внимательно исследовал боковые кости моего черепа, прямо над ушами: долго ощупывал их твердыми пытливыми пальцами, после чего удовлетворенно хрюкнул и записал что-то в записной книжке.
Мы не разговаривали. Тишину нарушали лишь наше дыхание да звуки его сосредоточенной возни.
Как холодно в этой кабине. Холод проникает сквозь кожаные перчатки и пробуждает старую ноющую боль в костях моего нового лица.
Земля покрыта снегом. Ветер северный, то есть встречный. На этой унылой бескрайней равнине нет никаких ориентиров, и я смогу определить наше местоположение, только когда мы доберемся до побережья.
Глава двадцать первая
Я получила телеграмму от генерала в ноябре. В том году я была просто нарасхват.
Генерал изъявил желание командовать оперативной частью и получил под свое начало соединение военно-воздушных сил где-то на Восточном фронте. Его люди мерзли, голодали и находились в подавленном настроении, и он счел, что мой визит пойдет им на пользу.
Я еще не вернулась к своим служебным обязанностям. Перспектива посетить Россию показалась мне заманчивой: позже мне такой возможности может не представиться.