– Это не так.
– Наверное, но я не хотела испытывать судьбу. Все мы боимся оказаться отвергнутыми, правда ведь?
– Не знаю. А что, действительно боимся?
– Возможно, вы боитесь другого.
– Разве я чего-нибудь боюсь?
– Это похвальба?
Со мной редко разговаривали в таком вызывающем тоне. Я поняла, что мне это нравится.
– Пожалуй, – сказала я. – Возможно.
– Неужели вам трудно признать, что есть вещи, которых вы боитесь?
Боюсь? Вопрос слишком серьезный.
– Вовсе нет, – сказала я. – Люди, которые ничего не боятся, представляют опасность для себя самих и для всех окружающих. – Это прозвучало самодовольно.
– Я имела в виду другое.
– А что вы имели в виду?
– Неважно. Мне не стоило спрашивать. Это меня не касается.
Я хотела, чтобы она спрашивала. Я могла бы сидеть здесь весь вечер, отвечая на вопросы и парируя выпады.
– Хотите шнапса? – спросила она.
– Спасибо, я не пью.
– Совсем? Никогда?
– Ну, очень редко. Стаканчик, не более. – Я со стыдом вспомнила о своей одинокой оргии.
– Выпейте. За компанию со мной.
Крепкие напитки в те дни продавались только на черном рынке, и предложение выпить дорогого стоило. Я согласилась.
Паула налила по пятьдесят граммов в две зеленые рюмочки из матового стекла и одним глотком осушила свою. Я проделала то же самое. Во рту шнапс казался безвкусным, теплым и маслянистым. В горле он превратился в огонь.
Он медленно растекся по моим жилам, и все вокруг окрасилось в более теплые, насыщенные тона: огонь в камине, красновато-коричневые бархатные шторы, каминная полка, заставленная фотографиями и непонятными вещицами, афиша кабаре и мандолина на стене, лицо Паулы между книжной полкой и косяком ведущей на кухню двери. (Тонкое лицо. Упрямый подбородок; маленький, чуть вздернутый нос; ясные внимательные карие глаза.)
– Вы живете одна? – спросила я.
– Да.
Я почувствовала удовлетворение.
– Заходите в гости, – сказала она на прощание. – Вечерами я обычно дома.
Прошла почти неделя, прежде чем я снова зашла.
Я не спешила воспользоваться приглашением по нескольким причинам. После поездки в Россию между мной и окружающими людьми выросла стена отчуждения. Я инстинктивно избегала всяких личных контактов. Я вытаскивала людей из-под завалов и возвращала к жизни, если могла, но, когда они приходили в сознание, я не желала разговаривать с ними. Не хотелось выслушивать их истории жизни или рассказывать свою.
Я поняла, что не хочу разговаривать с Паулой. Но меня останавливало и еще кое-что: нехарактерное для меня чувство неуверенности. Почему она хочет видеть меня, думала я. У нее есть другие дела.
Со времени смерти Эрнста я почти ни с кем не общалась. Сначала я разбилась на «комете», лежала в госпитале, восстанавливала здоровье; а потом, пытаясь вернуться к прежней жизни, как всегда, сделала упор на полетах и отвела дружбе второстепенное место в своем сердце.
Смерть Эрнста тяжело подействовала на меня. Дело не просто в пустоте, образовавшейся в моей жизни, и не в скорби по нем. Я горько корила себя за то, что не попыталась помочь Эрнсту, что до последней минуты не понимала, насколько он болен, и что позволила укрепиться в своем сознании удобной и убедительной мысли, будто он сильнее меня, хотя внутренний голос говорил мне обратное. Больше всего я корила себя за эгоистичность побуждений, из которых я поехала повидаться с ним в последний раз. К счастью, Эрнст так и не узнал, что я приезжала только просить о помощи. Или знал? Наверное, почувствовал.
Одним словом, я держалась невысокого мнения о себе. Я не надеялась на симпатию окружающих, да, наверное, и не хотела никому нравиться. Встреча с Паулой утвердила меня в моем почти сознательном стремлении к одиночеству. Она казалась сродни призывному голосу, что доносится до заплутавшего в тумане путника. Поначалу я упрямо отвергла призыв. Но потом мне пришлось ответить.
Я постучала в ее дверь с охапкой цветов в руках. Это были поздние розы, которыми осыпал меня хозяин цветочной лавки, чью маленькую дочку мы вытащили из-под рухнувших стен подвала.
Паула уставилась на цветы, потом на меня.
– Приплата к жалованью, – пояснила я.
– Я явно ошиблась с выбором работы. – Она работала на военном заводе. – Они прекрасны, – сказала Паула. Розы действительно были прекрасны: нежного персикового цвета, разве только припорошенные кирпичной пылью.
Мы сидели у камина и разговаривали.
– Я получила письмо из муниципалитета, – сказала Паула. – Похоже, я занимаю слишком большую площадь. Они требуют, чтобы я переехала в квартиру поменьше или взяла постояльца.