– Да, – сказал он. – Но не по такой же пустяковой причине.
– Для меня это не пустяк, отец.
– Разумеется.
Он прошелся взад-вперед вдоль своего письменного стола. С выражением крайнего неодобрения на лице. Я наблюдала за ним с ощущением удушья.
– Южная Америка – опасное место, – сказал он. – Откуда нам знать, будешь ли ты там жива и здорова?
– Институт примет все меры для нашей безопасности, отец. Это же не какая-нибудь любительская организация.
– Несомненно, они имеют опыт в делах такого рода. Но ты – молодая женщина. Откуда нам знать, позаботятся ли они о тебе должным образом?
– Я не ребенок.
– Ты по-прежнему остаешься на моем попечении и, покуда так продолжается, ты не будешь болтаться по миру, участвуя в каких-то дурацких проектах, связанных с планеризмом.
– Отец, пожалуйста! Пожалуйста!
Если бы это помогло, я бы бросилась к его ногам, словно женщина на гравюре с изображением Кориолана, висевшей в нашей столовой; но я знала, что это не поможет. Только вызовет у него отвращение.
Он искоса взглянул на меня. Он не ожидал от меня такой страсти.
– А как насчет расходов? – спросил он. – Ты хоть представляешь, сколько стоит трансатлантический переезд?
– Я заработаю, – сказала я. – Одна кинокомпания ищет пилота-каскадера, женщину.
– Тогда вопрос решен, – сказал отец. – Ты никогда не пойдешь на такое. Просто уму непостижимо. Чтобы моя дочь снималась в кино!
– Ты даже не увидишь, что это я, – сказала я. – В этом весь смысл работы каскадера. Зрители примут меня за киноактрису.
– Я отлично все понимаю!
Он почти потерял самообладание. Он несколько раз откашлялся.
Я почувствовала, что наступил благоприятный момент, и сказала:
– Это такая же работа, как и любая другая, но за нее хорошо платят. Скорее всего мое имя даже не будет значиться в титрах.
– Где снимается фильм?
– Под Гамбургом.
– Далеко отсюда.
– Меня поселят в хорошем отеле. Но если ты возражаешь против отеля, я могу остановиться у тети Этти.
– Ты уже все продумала, верно?
– Да.
Отец пригладил свои маленькие, аккуратные усики. Я уже ожидала услышать от него «нет». Не знаю, что бы я сделала в таком случае.
Он сказал:
– Мне нужно узнать побольше о предстоящей экспедиции. Я напишу директору Исследовательского института планеризма…
Я судорожно вздохнула. Он поставит меня в страшно неловкое положение, если сделает такое.
– Да, – сказал он. – Я должен. Это самое малое, что я могу сделать. И если я получу удовлетворительный ответ – если я получу оный, – и если я сочту, что ты можешь участвовать в экспедиции, и если ты будешь заниматься в период своего академического отпуска и восстановишься в университете сразу по возвращении… ну, тогда, возможно…
В тот год я познакомилась с Дитером.
Бедный Дитер. Я уже почти перестала на него сердиться. Теперь, когда я победила. Жестокая мысль, но она приходит мне в голову. Потому что вот она я: сижу за штурвалом «бюкера», продолжаю пилотировать самолеты несмотря на все случившееся. А он сейчас лежит на больничной койке. Ну, возможно, уже сидит. Ожидая прибытия американцев, с которыми, несомненно, будет страшно груб.
Я не из тех, кто легко прощает обиды. Я должна сделать признание. Когда я услышала, что он разбился при неудачной посадке, уронил самолет на бетон, я улыбнулась.
Следует добавить, это произошло уже после того, как я узнала, что он остался жив.
Я пошла навестить Дитера, мы страшно поругались, и медсестры попросили меня уйти. Думаю, это здорово его встряхнуло. Мы не ругались уже почти год.
Ему повезло, что он остался жив. Сухая фраза, дающая лишь самое слабое представление о пропасти, лежащей между реальным событием и возможным. Дитеру повезло по причине полного отсутствия горючего в топливных баках. Когда бы не счастливый случай, он бы разбился в лепешку и не лежал бы сейчас на больничной койке. По крайней мере, живой и относительно здоровый.
Думая о Южной Америке, я вспоминаю широкие, залитые солнечным светом пространства и грифов.
Однажды я отправилась на взморье и там увидела их. Урубу, так они назывались по-индейски. Черные, размером с индюка, лысые, красноглазые, мерзкого вида. Четыре птицы, сдвинув головы, терзали клювами тушу какого-то животного. Сквозь шум прибоя я слышала тихий треск разрываемого мяса.
На берегу не было никого, кроме меня и четырех грифов.
Я стояла и смотрела. Я еще никогда не видела грифов так близко. Когда я устремлялась за ними в восходящих потоках теплого воздуха, они стряхивали с себя оцепенение и резко уходили в сторону при приближении планера. Они могли висеть в воздухе почти неподвижно. При виде них у меня перехватывало дыхание: такое безупречное мастерство полета.