Я взяла кофе с плохо пропеченной булочкой и медленно отошла от стойки. Мысленно я все еще находилась в кабине самолета. Я была довольна собой. Нет, я имею в виду другое. Просто даже после самого среднего полета вы чувствуете возбуждение, уверенность в своих силах. Такие чувства вызывает любой полет. Вот почему пилоты не могут жить без неба. Вот почему вы не можете летать, оставаясь при этом шутом.
Разговор прекратился, когда я подошла к столику.
– Привет, – сказал Юрген. – Ну и как тебе «Ю-пятьдесят два»?
– Просто конфетка, – ответила я с отсутствующим видом, вгрызаясь в свою булочку.
Любому другому подобное высказывание простили бы.
Двое из них резко отодвинули свои стулья от стола и вышли из столовой.
Ага, настало время раскрыть свои карты. Ну и ладно. Теперь мне было наплевать. Я села на один из освободившихся стульев и в гробовой тишине доела свою булочку.
Наконец Шани, уроженец южной Германии, сказал:
– Мы наблюдали за тобой. Ты здорово летала.
– Спасибо.
– Мы даже не предполагали, что ты сумеешь так лихо управлять самолетом.
– Знаю. – Я отпила глоток кофе.
– Почему ты нам не говорила? – спросил кто-то.
– Что именно?
– Что ты умеешь пилотировать?
– Я вам говорила.
– Да, но я имею в виду… по-настоящему пилотировать.
На этот вопрос у меня не было ответа. Но я видела, что несколько человек ожидают ответа: они испытующе смотрели на меня со своего рода негодованием.
– Да… – промолвил Юрген. – Ты оказалась темной лошадкой, Фредди. Это нечестно.
– Я имею в виду, – сказал Шани, разводя над столом руками, – мы бы вели себя по-другому, если бы знали.
До меня дошло не сразу. Они думали, что я выставила их дураками.
Через два года и два месяца плюс одна неделя после вступления Гитлера на пост канцлера военно-воздушные силы были рассекречены.
Когда это произошло, я снова находилась в Дармштадте – с удостоверением пилота гражданских самолетов, полученным по окончании штеттинской авиашколы, и в новой должности старшего летчика-испытателя.
Я взяла газету и увидела их на первой странице. Наши самолеты. Истребители, бомбардировщики, учебно-тренировочные машины, самолеты-корректировщики и самолеты связи. Выкрашенные в надлежащие цвета, со свастикой на хвосте.
«Ю-52», на котором я летала в Штеттине, был бомбардировщиком.
В тот мартовский день все изменилось и одновременно не изменилось ничего, кроме окраски машин. Моя работа не изменилась. Теперь я испытывала планеры для военно-воздушных сил – но я занималась этим с самого начала. Листая газету, почти целиком посвященную военной авиации, я поняла, что всегда знала это – по крайней мере подсознательно. Даже два года назад, опьяненная свой любовью к полетам и идеалистическими представлениями о дружбе народов, я знала об интересе военных к планеризму. Любые сомнения, которые я могла бы питать на сей счет, рассеял бы торжественный прием, оказанный нашей команде по возвращении из Южной Америки. Все представлялось совершенно очевидным, стоило только подумать хорошенько. Каждое германское правительство, приходившее к власти с 1919 года, поощряло развитие планеризма. Чего вы хотите, если вам отказано в праве иметь национальный воздушный флот?
Я толком не понимала, как мне относиться к этому событию. Если оно означает ужесточение контроля и усиление бюрократического аппарата, радоваться нечему. С другой стороны, не исключено, что теперь передо мной откроется более широкое поле деятельности, появится больше возможностей. Я не особо задумывалась о политическом значении произошедшего. Безусловно, у нас должна быть военная авиация; и чем скорее мы перестанем притворяться, что у нас ее нет, тем лучше.
Дитер уезжал работать на компанию Хейнкеля. Он сообщил мне об этом в день моего возвращения в Дармштадт, когда мы сидели вечером в ресторанчике деревенской гостиницы, до которой доехали на его мотоцикле.
Я страшно огорчилась. Я буду скучать по нему, сказала я, и мы оба пришли в сентиментальное настроение, чего мне делать не стоило, поскольку Дитер неверно истолковал мою грусть и сказал, что если, в конце концов, я действительно к нему неравнодушна, он еще ненадолго задержится в Дармштадте, пока мы не решим все вопросы и… Мне пришлось сказать, что он меня неправильно понял, и у него вытянулось лицо; и какое-то время разговор у нас не клеился.
Однажды в субботу, еще до отъезда Дитера, мы с ним пошли на показательные полеты. В Дармштадт приехал Эрнст.
Стоял май, но было жарко, как в середине лета. Жители Дармштадта были в рубашках с короткими рукавами и соломенных шляпах; дети бегали и прыгали по траве.