— Да, я понимаю, святой отец, — смиренно склонил голову юноша, и в голосе его проступило… Уважение.
— Итак, начнем. — Отец Антонио отпил до половины своей чашки и поставил оную на рабочий стол. — Для начала хочу сказать, я знаю, кто ты. Знаю твою мать и подвиг, что она совершила. Знаю, что ты не простой мальчик, и то, что тебя забрали во дворец. И представляю, какой грех ты хочешь совершить, так как знаю и о девочке, и её убиенном не родившемся ребёнке.
— Мама, да? — недовольно скривился юноша.
— Да, сын мой. Тайна исповеди нерушима, все её секреты рано или поздно уйдут со мной в могилу, не доставшись никому. Но сейчас я думаю, нам не стоит начинать с чистого листа там, где мы можем обсудить вопрос далеко в глубину.
— Логично, падре, — кивнул Хуан, и тоже отпил глоток, словно смакуя. Он использовал этот приём с чашкой, чтобы растянуть время, подумать. И отец Антонио не мог не отдать за это должное.
— Ты собираешься убить их?
Кивок.
— Не просто убить, падре. И не просто их. Я собираюсь убить всех, кто так или иначе причастен к делу. А это много, очень много людей.
— Ты уже всё решил. Я вижу, не спрашивай, — отмахнулся он. — Ни один священник не собьёт тебя с пути. Тогда что не так в твоей душе? Что не даёт тебе покоя?
Хуан вновь потянул время старым, как мир способом. После чего скривился и тоже отставил на стол лишь наполовину пустую чашку.
— Власть, святой отец.
— Что не так во власти? — нахмурился священник.
— Это будет МОЯ власть! — Глаза парнишки засверкали непонятным огнём. — Я возьму на себя труд казнить и миловать. Решать, кому жить, кому нет.
— Да, вы возразите, они — подонки и заслужили этого, — продолжил он, боясь, что собеседник его перебьёт. — Нет, не как священник; возможно, как бывший командир группы департамента специальных операций ВКС. — При этих словах падре скривился — парнишка знал СЛИШКОМ много. — Но вопрос в том, что безусловные подонки рано или поздно кончатся. Да, сегодня я убью их, а завтра? А послезавтра? Даже сегодня я буду убивать не только тех, кто был у озера, но всех, кто так или иначе способствовал, действовал или бездействовал. А некоторые, скорее всего, вообще не знают ни меня, ни Беатрис. Но у меня будет перед собой отговорка — они ПРИЧАСТНЫ!
Завтра же, когда меня поставят у руля планеты, когда займу какой-нибудь важный пост, мне придется принимать другие важные решения, не все из которых будут гуманными. А скорее, почти все будут негуманными. Но я буду должен их принять, и проконтролировать исполнение. Просто потому, что иначе Венера не сможет лететь по своей орбите. Сможет, но лишь в виде безжизненного камня, а не населенной людьми колонии.
Я боюсь власти, падре. Боюсь решать. Я не знаю, где находится граница, за которой забота о государстве и людях превратится в мои личные интересы и интересы близких мне людей.
— Я не боюсь совершить ошибку, — попробовал сформулировать он. — Вы правильно сказали, человек не церковь, он имеет право ошибиться. Но я боюсь принять решение, после которого превращусь в…
Парень сбился. Отец Антонио покачал головой, удивлённый глубиной копаний.
— Очень немногие на твоём месте задаются подобными вопросами.
Хуан какое-то время молчал, о чем-то задумавшись, но, наконец, произнес:
— Падре, у вас бывало ощущение собственной исключительности? Избранности?
Отец Антонио нахмурился.
— Поясни?
— Вы ловили себя на том, что господь послал вас в этот мир неспроста? Что хочет чего-то? Решения определенной задачи? Для которой годитесь вы, именно вы и никто другой?
— Я больше скажу, — усмехнулся священник, — так и есть на самом деле. Все мы посланы господом для чего-то, для какой-то цели. Просто большинство не понимает этого и скатывается до уровня «жрать и…» — Вздох. — И гадить. Тех, кто осознаёт — очень мало.
Да, у меня было такое ощущение в молодости. Что я избранный. До тех пор, пока я, «поднявшись» до должности командира группы не попал в окружение и не «положил» всех своих парней. В тот момент я в этой исключительности убедился. И решил, что раз господь избрал меня, буду делать то, что ему угодно. И пошел в семинарию — служить Ему, и лечить души людей, которые ещё можно спасти. Я успокоил тебя, сын мой?