Дождь барабанит по зонту, девушка не сводит с меня глаз и молчит. Может быть, молится? Тогда я ее не услышу - это у бестелесных, говорят, сохранилась способность слышать мысли, а мне бы словами как-нибудь...
Наконец девушка опускает глаза и скороговоркой произносит:
- Ваше крыло, я запомнила его тогда... Я... знаете, художник. Учусь на художника. На четвертом курсе у нас скульптура, и вы... - показывает на мое каменное тело. - Не обижайтесь, но я сразу увидела, это новодел, лет тридцать, не больше.
Поднимает голову и смотрит на меня, словно ждет ответа. В нынешнем обличье я могу лишь многозначительно промолчать. Новодел... это хорошо или плохо?
Девушка продолжает:
- И я искала, какие церкви построены недавно. И парки - в городских парках тоже есть ангелы! Эта часовня была моей последней надеждой. Вот... - она коротко вздыхает, снова заглядывает мне в лицо. - Я вас толком не поблагодарила тогда. - Замолкает, словно собираясь с духом. - Знаете, что? Давайте, я напишу ваш портрет. Вы не против?
Я, конечно, не против, но молчу.
- Я бы начала прямо сейчас, только видите?..
Обложной дождь и тучи, да, вижу.
- Я тогда в следующее воскресенье приду. - Она вдруг улыбается, и капли дождя у нее на лице сияют. - Ну, до свиданья.
Она уходит по тропинке, не оборачиваясь. Из часовни выходят старушки, открывают зонты. Священник поднимается наверх по лестнице, я слышу, как он ворчит: "На дачу не проедешь, весь день коту под хвост пошел..."
Голуби под навесом клюют рассыпанные крошки. Я говорил, что люблю голубей?
С неба льет чудесный, восхитительный весенний дождь...
***
Вообще-то на небесах редко говорят о Земле, разве что "Для каждого она своя". И еще: "Любить на Земле - значит, потерять".
Я понял, что это такое, когда обзавелся кошкой. Сейчас Джела совсем юная, ей меньше года, у нее блестящий черный мех, острые когти и аппетит молодого тигра. Но пройдет каких-то семнадцать-восемнадцать лет... Нет, не хочу даже думать об этом. И терять больше никого не хочу, а значит и находить.
Так я считал еще три недели назад. Пока девушка с фигурой подростка, серыми глазами и темно-русыми волосами, пушистыми, как кошачий мех, не стала рисовать мой портрет.
Помню, она пришла в воскресенье, часам к одиннадцати. Распогодилось, солнце пекло вовсю. Девушка тащила большую сумку, и я рассердился на дурацкое условие, не позволяющее до темноты принять человеческий облик и помочь ей. Она остановилась у часовни, бережно опустила сумку на тротуарные плиты, вытерла испарину и помахала мне рукой. Потом, к моему удивлению, подбежала к стоящему во дворе священнику и о чем-то его попросила. На секунду я испугался, что священник будет ее поучать, как поучает женщин, приходящих на проповедь. Но он вдруг разулыбался, до меня донеслось:
" ...Ладно, когда закончишь, можешь поставить во-о-н туда, в кладовку. Не бойся, она запирается на ключ".
Взял сумку и сам перенес ее к моему постаменту. Оценивающе взглянул на меня, одобрительно - на девушку и вернулся в церковь.
Девушка улыбнулась мне.
- Привет. Разве в церкви говорят друг другу "ты"? - И, не дав мне времени подумать, продолжила. - Значит, я тоже могу говорить тебе "ты"?
Очевидно, решив, что молчание - знак согласия, она открыла сумку и не без труда вытащила оттуда раскладной стул, странную конструкцию из дощечек (как оказалось, подставку для бумаги), коробку карандашей и под конец - большую белую шляпу. Надела шляпу, уселась на стул и принялась рисовать. Посмотрит на меня, потом быстро-быстро водит карандашом по бумаге. Мне нравилось, как она на меня смотрела. Как на письмо, в котором написано что-то приятное, но очень мелким почерком. Чем дольше всматриваешься, тем больше прочтешь.
Один листок сменял другой, девушка рисовала молча, сосредоточенно, не отвлекаясь ни на жару, из-за которой выступали капли пота на лбу, ни на нескольких любопытных, подходивших поглядеть.
Спустя полтора часа она отложила карандаши, вытерла лоб влажной салфеткой, но не ушла, только села поудобнее, наклонившись и подперев рукой подбородок. Наконец сказала: