И вдруг ему подумалось:
«Иван Григорьевич прав, что мы смотрим на вещи слишком просто: именно оттого нам живется так бесконечно-мучительно».
Володя еще раз прислушался и в смертельной тоске оглянулся вокруг. Вдали от парка двигался колеблющийся силуэт. Это — Горбов. Вот он кричит:
— Ми-тре-ей!
Зачем он кричит? Что сейчас случилось? Броситься к этому человеку и во всем покаяться? Но он, наверно, пьян… Нет, лучше уйти и начать жить сначала, по-новому, вечно думая. Лежать и думать. Только думать! Какое блаженство!.. Вот Горбов начал спускаться.
— Митрей! Ты спишь?
— Милый ты мой человек…
Он жив! Ф-фу! Ну, разумеется, удар был не настолько силен. Что он говорит?
— Охотничек тут один, милый человек…
— Очнись ты! Вот наказанье!
— Слушай, милый… Подошел тут ко мне один человек и безо всякого разговору р-раз по морде… Нешшасный я! В такую ночь… А? Лучше, я думаю, помереть…
— Какой человек? Где?
— Охотник… Барин какой-то… Безо всякого объяснения насчет причин… Ничего, милый, я левым ухом не слышу… Как тресни-ит…
— А Санька где?
— Вон она: в овраг забилась… ровно лошадь… Обидел ты меня, милый человек…
— Пьян ты! Вот что!
— Что ж она укрывается, милый? Ты подумай: от свово мужа сбежала в такую ночь? Ска-андал!
— Поделом тебе! Не бегай по ночам! Женился, так лежи смирно, на одном месте….
— Милый, сама она ушла, своей охотой… Повинилась она мне… Я было хотел поучить, чтобы, значит, понимала. А она, Санька то есть, как зыкнет: «Спасите!» Ах ты, Боже мой! Я за нею. Она в овраг и забилась… А тут идет барин… Я, значит, к ему: так и так мол… Гляжу, идет ко мне, подошел да ке-эк… Чистое звездопомрачение сделалось…
— Эй, Александра! — крикнул Горбов.
— Тут я! — отвечала девушка измученно-покорным голосом.
И при звуках этого голоса Володе вдруг захотелось броситься вперед и рыдая крикнуть: «Это моя девушка: мы связаны с ней!»
Ко вместо того, он остался стоять на месте, как приговоренный к мучительной казни стоит у позорного столба.
— «Тут я!» — передразнил Горбов: — Разве тут твое местой? Твое место подле мужа… Подь сюды…
— Не пойду я.
— To есть, как это не пойду? Вот я те сейчас «не пойду!»
— Тятенька, не троньте! Я легче вас: вперед побегу, в канаву брошусь.
Горбов и неизвестный пошептались. Потом слышно было, как один из них полез в овраг, а другой пошел вдоль края. Это был Горбов. Он бормотал:
— Постой же! Ах ты, дрянь!
Далеко влево послышалось хрустение. Это выбиралась из оврага Саша.
Инстинктивно Володя бросился к тому месту, в парке, где находился продолговатый, узкий пруд, называвшийся «канавой». Глазами он следил за тонкой, полупрозрачной фигуркой девушки: она повернула вправо и скрылась, точно растаяла не то в предрассветных сумерках, не то в слабо шумящей заросли.
Сначала скорым шагом, потом почти бегом, Володя добрался до канавы и притаился. Его било как в лихорадке. В парке было еще совсем темно и воды не было видно; зато на полянке сквозь стволы деревьев кусты серели на довольно широкое пространство, и он мог ясно видеть всякого подходящего к канаве. Ремень резал ему плечо, но Володя даже и не подумал его поправить. Он бросился на кучу грязного щебня, покрытого мусорной травою, и сидел так в неудобной позе, на острых камнях в тупом оцепенении, прислушиваясь лишь к глухим, тяжелым ударам собственного сердца.
Так прошло неопределенно-долгое время.
Наконец, послышались голоса. Через полянку двигались трое. Впереди всех, судя по росту, Горбов.
— Так-ту будет крепче, — сказал его голос.
— Нельзя, милый! Ничего не поделаешь! — тянул другой мужской голос. — У меня у самого ухо болит… За что спрашивается? Вот теперь я тебя, примерно, поучил… при отце… Верно, Ликсей Иваныч?
— Верно.