— Оно и правильно. Я завсегда так: по щекам да в волосья… А чтобы ногой пинать али в брюхо, не-ет, милый ты мой, я на это не согласен… И в ухо тоже зачем же? Тоже бьют теперь по хребту: это не настоящее дело. По хребту дал раза — и дух вон…
Постепенно их голоса замолкли вдали.
«Ах, какая скверная история!» — подумал Володя с тоской.
Уже раздетый и лежа в постели он еще раз настойчиво подумал, словно в этой мысли был какой-то облегчающий исход:
«Иван Григорьевич прав, ах, как он прав! Вся беда в том, что мы смотрим на вещи слишком просто… да, и слишком смело. Мы дерзкие, жестокие, первобытные, примитивные люди. Оттого нам иногда так тяжело живется, так бесконечно тяжело! Да, оттого. Только оттого!»
Об этом он думал, погружаясь в тяжелый сон, и во сне ему казалось, что он лежит в овраге: голова у него в глубокой расселине, из которой дует ветер, а над ногами светят звезды и качаются ветви, — и кто-то говорит ему:
— …Вы оттого несчастны, что думаете, будто все вещи слишком просты. Вы оттого несчастны, что у вас нет ничего, кроме барометра и термометра. Вы оттого несчастны, что ваши дни похожи один на другой.
— Кто ты? — спросил Володя.
— Я ангел оврага! — отвечал неизвестный голос. — Я берегу тайну барсука.
— Но почему наши дни однообразны? — спросил Володя ангела с тяжелым вздохом.
Ангел что-то отвечал, и Володя понимал, покуда он говорил, и усиливался запомнить то, что говорил ангел. Сердце его дрожало от смутной радости, переполнявшей все его существо. Слезы душили ему грудь, и он сладостно плакал в ответ на слова ангела.
— Ты — эльф? — спросил он его, рыдая.
Но ангел отвечал что-то уже совсем непонятное. Еще немного погодя, его слова сделались шелестом листьев. Темнел овраг, и кто-то сидел на самом дне его и тяжко стонал. Это была Саша. Володе сделалось страшно и вместе невыносимо больно, и от этого чувства невыносимой боли он проснулся.
День был серый и грязный.
«Почему наши дни однообразны? — подумалось ему с тоской. — Что сказал ангел? Как странно, что я забыл. Впрочем, это, конечно, вздор. Не вздор же то, что моя жизнь слагалась до сих пор мелко и подло. В сущности, какая у нас всех пресная, скучная жизнь! Впрочем, который час?»
Оказалось, что уже двенадцать.
Он оделся и хмурый пошел на террасу. Там говорил мужской голос, незнакомый и вместе знакомый. Где он его слышал? Голос благодарил и вместе успокаивал.
— Премного благодарны. В эвтим не сумлевайтесь. Санька, прошшайся!
— Барыня, прощайте, милая! Век не забуду вашей милости!
— А когда што: человек ли ваш завезет… Письмо опять прямо на нас адресуйтя: лавка Митрея Ааронова. Не пропадет… Счастливо оставаться!
— Прощайте, Дмитрий! Дай тебе Бог! Дай вам, Господи!
Раиса Васильевна звучно поцеловалась с кем-то.
Минуту спустя, когда шаги удалявшихся замерли, Володя вошел на террасу. И здесь все было так же серо и грязно и в то же время как-то безотчетно пусто: словно кто-то милый и хороший навсегда ушел отсюда. Повинуясь странному инстинктивному влечению, Володя заглянул с террасы в парк, вдоль аллеи. И там было пусто и скучно.
— Мама, я уже еду! — сказал он машинально.
— Что ж, поезжай — рассеянно отвечала Раиса Васильевна и, вздохнув, прибавила, отвечая собственным думам: — Ничего, как будто она, то есть Саша, счастлива. Димитрий мне нравится: открытый, сердечный мужик. Между прочим, он берется два раза в неделю доставлять нашу корреспонденцию. Может быть, Саша и найдет свое счастье. Пожалуй, ты был прав, Володенька, что в подобные дела не следует мешаться.
Володя болезненно вздрогнул, как от неосторожного прикосновения к больному месту, и опять ушел в созерцание умирающей и пустеющей природы. Собственная жизнь казалась ему порвавшейся и уходящей куда-то в безжизненный осенний сумрак.
«Для чего-то экскурсировал, зубрил лекции, — подумалось ему со злобой. — Бежать отсюда, бежать без оглядки! Но куда? От себя никуда не уйдешь, от собственного своего убожества, от внутренней, душевной беспомощности».
Уже к вечеру, сидя запершись в своей комнате, с папиросой в зубах, он с ожесточением думал:
«Кой черт! Кто мне сказал, что я натуралист? Почему я должен резать и резать, когда в результате все-таки из жизни получается какая-то дрянь. Брошу естественный факультет и поступлю на филологический. Буду читать об эльфах… Буду читать и изучать сказки: наверно, в сказках больше правды, чем в бессмысленной лапаротомии природы…»
В окна к нему причудливо глядел целый сплетенный мир сучьев, и каждая веточка, казалось, говорила его болезненно-чуткому духу о своем таинственно-чудесном значении. А там, на оврагах, бродило странное животное, таинственное существование которого сплелось на один момент с его собственной судьбой.