— Папа, о чем ты пишешь? — спросил его однажды Трунин набравшись смелости.
— Я, дружок, спрашиваю жизнь.
— Как?
— Я заставляю ее отвечать мне цифрами.
— Это «факты»?
Отец вместо ответа задумался. Очевидно, он усиливался что-то вспомнить и никак не мог.
— Факты… факты, — шептали его уста, и вдруг он привлек к себе голову мальчика и тихо прижал ее своею костлявою ладонью к груди, где что-то напряженно пульсировало, словно он хотел этим прижатием заглушить острую боль.
Прошло несколько мгновений, прежде чем его ухо уловило чуть слышные всхлипыванья. Он вынул платок и громко высморкался.
— Да, мой друг, — сказал он, наконец, с усилием, — это то самое, что называют фактами. И это все, что есть у мыслящего человека. Когда ты подрастешь, я расскажу тебе обо всем, что сам узнал из цифр.
Но Трунину казалось, что этот большой и несчастный человек говорит неправду, и в первый раз в жизни он почувствовал в груди острую жалость к отцу.
Часто они подолгу беседовали. Иногда мальчику хотелось спросить, зачем другие люди ходят в церковь, и отчего сама мама пожелала перед смертью причаститься?
Что все это может значить?
Но об этом нельзя было спросить. Чутким сердцем он угадывал здесь какую-то роковую, зловещую тайну.
Большие праздники проходили у них в доме скучно и вместе тревожно. Неизвестно по какой причине, с раннего утра одевались в лучшее платье; привозились дорогие конфеты; бывали в театре.
У одной только бонны, фрейлейн Эльзы, был настоящий праздник: она ходила в кирку и возвращалась оттуда строгая, важная и чем-то обрадованная.
— Что вы там делаете? — с завистливым любопытством спрашивал у нее Трунин.
— О! — отвечала фрейлейн с сознанием своего превосходства в голосе. — Мы поем псалмы.
Трунину хотелось бы расспросить ее подробнее, как и зачем это делается, но ему мешала странная стыдливость.
В очень большие праздники бывали по утрам визитеры, а вечером собирались гости. Днем разносился по всему городу веселый звон. Кто-то где-то что-то праздновал. Одни они почему-то не смели: словно непонятное, но властное и могучее запрещение тяготело на них. В доме было особенно скучно и мертво, и маятник больших стенных часов особенно строго щелкал в зале:
— Фак-ты… фак-ты… фак-ты…
Вскоре по вечерам к Трунину стали приходит товарищи.
Одного звали Ломжиным. Волосы у него были черные, лоснящиеся, плотно прилегающие к голове, точно у какого-то хищного зверька. Глаза на его сытом, краснощеком лице смотрели самоуверенно и вызывающе.
По собственному его признанию, глупость и непоследовательность больших раздражали его. Даже о собственных родителях он выражался не иначе, как с глубоким презрением:
— Отрастили себе пузо и думают, что умнее прочих!
Ломжин стоял за правду. В этом он полагал как бы свое призвание, и, разумеется, всюду был гоним, как в доме, так и в гимназии.
Другого товарища звали Кедроливанский. Этот поражал своим выпуклым лбом, ростом и худобой.
Если специальностью Ломжина была правда, то Кедроливанский взял себе привилегию возмущаться. Казалось, он был вечно не в духе. В его узких, глубоко спрятанных орбитах глаз всегда горел недоброжелательный, протестующий огонек.
Три отрока заключили наступательно-оборонительный союз против взрослых, которым они имели все основания не доверять, потому что последние обнаруживали в самых важных вопросах жизни изумительные непоследовательность и лицемерие. Прежде всего, взрослые никогда не шли до конца в своих выводах. Вообще, на них ни в чем нельзя было положиться. Такие элементарные понятия, как справедливость, правда, честь, в большинстве случаев, были совершенно недоступны этим странным, несколько наивным, но до чрезвычайности злым и испорченным существам. Лучшие из них, каков, по общему признанию, был отец Трунина, были совершенно бесполезны, так как безо всякого основания напустили на себя какой-то фальшиво-снисходительный тон.
Поэтому, на отца теперь Трунин смотрел пустым, ничего не выражающим взглядом, в котором порой только мелькало знакомое тому тревожное выражение глаз его покойной матери: быть может, та же скрытая дума бессознательно искала в его душе своего исхода. Отец вглядывался в сына, и странное подозрение мелькало в его уме. Ему казалось, что он никогда не дождется того времени, когда сын сможет сознательно оценить его идеи. И он беспомощно поникал головою над своими исписанными кругом листами.