Внезапно он понял, что у вселенной нет дна, и от этого зависит все.
— Ты что? Испугался? — спросил с презрением Кедроливанский, глядя на его побелевшие губы.
Но через мгновение страх, исказивший лицо Трунина, передался и ему. Прошла минута томительного молчания: каждый из мальчиков по-своему переживал свою потерю.
Наконец, Кедроливанский сказал:
— Ничего не поделаешь: рано или поздно к этому все равно пришлось бы прийти.
Трунин провел беспокойную ночь. Во сне он все чего-то долго и мучительно искал, и утром поднялся с глухим, болезненным ощущением какой-то невозвратимой потери.
Собственно, он не оттого страдал, что Бога не было. Бога он раньше представлял себе в виде седовласого старца с разведенными благословляющими руками, который был нарисован на потолке в одной церкви, куда его посылали в раннем детстве: Иисус Христос рисовался его воображению не иначе, как иконой Спасителя, в тяжелом, вызолоченном окладе, с темным ликом и мудрено сложенными пальцами правой руки.
Это был маленький язычник, хотя он и вырос в многолюдном городе, сверкавшем бесчисленными позолоченными кровлями храмов, и посещал христианскую школу, где, наверное, объяснялись основы той религии, в которой он вырос.
Ясно, что такая потеря была не особенно жалка. И тем не менее он страшно страдал, страдал оттого, что нарушался покой какой-то самой нежной и тревожной части его души. Раньше она спала, очарованная пустым, ничего не значащим словом. Иногда только она заявляла свои права, но это было глухое, подавленное недовольство. Теперь им овладел внезапный испуг. Все как бы сдвинулось с своего места.
Весь день он боролся с этим новым чувствам. Когда опустились сумерки, он вдруг почувствовал странный холод на сердце, но еще боролся сам с собой. Чем больше сгущалась за окнами тьма, тем сильнее возрастал его безыменный ужас. Наконец, уже лежа в постели, он внезапно почувствовал, что силы его покидают. Горячий пот выступил у него на лбу и ладонях.
Он вскочил, закутался в одеяло и, трясущийся, вошел в кабинет отца.
Тот сидел и что-то, нагнувшись над столом, работал.
— Папа! — позвал мальчик. — Папа!
Голос оборвался в его пересохшем горле.
Отец обернулся, и ему показалось, что он видит перед собою восставшую из гроба покойницу.
— Папа, мне страшно! — прошептал Трунин.
Что-то екнуло в сердце отца.
— Чего же ты боишься, мальчик? — спросил он, притягивая его к себе.
— Всего, папа! Все мне страшно! Все, все, все!
Его трясло и било в нервном припадке.
— Наследственность! — вымолвили губы отца роковое слово.
И он с тайным, почти сладостным содроганием обнял его похолодевшее, беспомощное тельце. Ему казалось, что он держит в своих руках ту, которая удалялась навсегда в царство теней. Закрыв глаза, он целовал и прижимал к сердцу эти худенькие члены, бившиеся знакомою дрожью.
И снова, как в былое время, прозвучал его голос, полный нежной ласки:
— Сокровище мое, успокойся: ведь я с тобой!
Мальчик поднял веки: он видел перед собой усталые пепельные глаза, с бесконечной тревогой смотревшие в будущее. И страшная тень от чьей-то головы и плеч вырисовывалась на противоположной стене.
Вдруг взгляд его скользнул по окнам и застыл в немом изумлении.
Они глядели на него, как две бездонные, всепоглощающие пропасти, сделанные в их доме; как две черные, бессмысленно зияющие дыры, похожие на пустые впадины черепа.
И сердце Трунина затрепетало, как раненая птица, готовая выпорхнуть из его груди. Невыразимое отвращение сдавило горло.
— Папа, спаси меня! — прошептал он охрипшим голосом, пряча лицо в манишку отца.
Тот молчал, опустивши голову.
— Папа, спусти скорее шторы! — вдруг попросил ребенок. — Мне страшно, не знаю отчего.
Слепец
Борис был слеп уже полгода. Но каждый раз, просыпаясь, по-прежнему с острою болью вспоминал о постигшем его несчастии. Иногда в эти минуты достаточно было небольшого толчка в виде случайного, болезненного впечатления или воспоминания, чтобы у него родилось почти непреодолимое стремление покончить с собою.
Его спасла любовь к научному мышлению. Правда, он потерял один из органов чувственного восприятия; следовательно, экспериментами он больше заниматься не мог, но разве он мало успел накопить сведений в интересовавшей его области до тех пор, пока бессмысленно опрокинувшаяся банка с азотной кислотой не лишила его зрения?