Что-то дьявольски смешное было в этой мысли.
Он взял со стола какой-то предмет. Это был нож. Со страхом и отвращением он положил его на прежнее место. Ему хотелось жить. Но, быть может, это было самое лучшее, к чему он мог теперь прикоснуться в этом мире?
Он поднялся с кровати, С вытянутою вперед шеей, с белками обожженных глаз, устремленных к потолку, и лицом, перекошенным от бесплодного усилия что-то понять, что-то разрешить, он был страшен в этот момент. И странно было видеть его стоящим без галстука, одетым с невзыскательностью и беспомощностью слепца.
Наполовину мертвец, он еще жил и дергался…
Вдруг чуткое ухо его уловило, что он не один…
Кто-то неуверенно и робко стоял в дверях.
Нагнув голову, он глухо и враждебно спросил:
— Кто здесь?
Стоявший молчал.
— Говорите же, кто здесь! — крикнул он яростно, чувствуя, непреодолимую ненависть к этому неизвестному, который пришел из мрака и хаоса, чтобы грубо и дерзко заглянуть ему в душу.
Стоявший в дверях смущенно пошевелился и отступил. Казалось, обокрав Бориса, он хотел скрыться.
Но было в нем что-то жалкое и испуганное.
Совершенно бессознательно Борис понял, что это Фрося. Он опустил голову и замолк.
«Зачем она пришла?» — подумал он и страдальчески провел пальцами по лицу.
Прошел томительный момент. Она все стояла и не уходила.
— Фрося! — прошептал он, подавшись вперед, и остановился.
Лицо его изобразило бесконечную муку.
Она не отвечала.
— Фрося, может быть, это не ты? — спросил он задыхающимся голосом.
В ответ послышалось сдерживаемое рыдание. Он жадно прислушивался.
— Ты… пришла?
Он осмелился протянуть ей руку. Но она не подала ему своей: быть может, не заметила, потому что закрывала лицо платком, а, быть может, и не хотела, не могла…
Он опустил протянутую руку, как нищий, которому отказали в подаянии.
Чего она хотела от него?
— Фрося, ты можешь меня простить? — наконец, спросил он с усилием. — Ты винишь меня?
— Нет, — услышал он слабый вздох.
И он понял, что она, действительно, когда-то уже давно простила его.
Вдруг смелая мечта осенила его голову. Он шагнул вперед и взял ее за руку. Рука была влажная, холодная и тяжелая.
— Фрося, ты все еще любишь меня?
Она молчала, трудно и неровно переводя дыхание. Он держал ее руку в своей и точно не узнавал чего-то: как будто что-то чужое и грубое было в этом прикосновении ее руки.
— Фрося, ведь ты не разлюбила меня от того, что я стал несчастен? — спросил он дрогнувшим голосом.
Она молчала по-прежнему, и дыхание ее становилось труднее и прерывистее.
Зачем же тогда она пришла к нему?
Он с силой привлек ее к себе на грудь. Она не сопротивлялась.
Неужели это опять она? Бесконечная, трепетная радость охватила его. А его руки, жадные и тупые руки слепца, все тянулись и тянулись к ней. Он ощупывал ее локоны, грудь, глаза, лоб, уши, все, что он когда-то знал и любил. Ощупывал с тревогой и страхом, все возраставшими и все толкавшими его вперед. И пальцы его, как щупальца какого-то страшного животного, бегали по ее странно-неподвижному, как бы похолодевшему телу.
Вдруг он тихонько отстранил ее от себя. В лице его на момент мелькнуло злобное и бессмысленное подозрение слепца.
— Фрося, это ты? — спросил он глухо, и губы его показались ей бледнее самого лица.
Она ответила жалобным рыданием.
Казалось, он понял ее.
Молча отошел он и сел к столу.
Теперь он знал, зачем она пришла и о чем плакала.
Все оплакивали в нем человека. Только она одна пришла оплакать нечто большее.
И она плакала о прекрасном небе, которого Борис больше не увидит, о дне и ночи, о своих руках и о локонах, никому теперь ненужных, ставших темными и страшными. И вся она была без очертаний, померкшая, словно воплощенный бестелесный и скорбный отзвук утраченного мира.
Тора-Аможе
Ночью пришел старый волшебник Большой Семен. Он был нечесан, как и все живущие по старине; только волосы его казались еще хохластее. Все лицо у него было изборождено морщинами, похожими на те узкие глазные впадины, из которых по временам выглядывали его крошечные подслеповатые глаза, так что казалось, будто в каждой складке его лица скрыто по глазу. Внимательно осмотревшись по сторонам и обив с лохматой шапки иней, он вдруг расхохотался злобным надтреснутым смехом.
Елыш выглянул из-под тулупа, но, заметив, что Большой Семен смотрит на него одним из своих бесчисленных глаз, спрятал голову назад. Тем не менее, он продолжал внимательно слушать, что говорилось.