— От бога Миколая никуда не спрячешься: он всюду достанет. Он — начальник! — прошептал Елыш и стал молиться грозному богу, для чего встал, как все русские, на колени и уткнулся лбом в землю.
Он клялся богу Миколаю, что будет русским, уйдет на русскую сторону к брату Степану; он называл его ласковыми именами, а Торе-Аможе смотрела на него с высоты, грустная и безмолвная, словно околдованная волшебным сном, и к груди ее прижимался темнокудрый мальчик, должно быть, такой же, как Елыш.
И тут только Елыш совершенно отчетливо понял, что Тора-Аможе ушла, должно быть, совсем ушла, куда-то далеко, далеко, откуда ей трудно вернуться; ушла, и оттого не приходит она в леса. И нет ее нигде: ни у чуваш, ни у русских. Ушла и унесла с собой своего темнокудрого младенца. И над полями и лесами теперь сердито царствует бог Миколай.
Ложь
— Я очень рад твоему визиту, — сказал Ширский, когда я вошел к нему в мастерскую.
Лицо его, обыкновенно ироническое, было странно — рассеянно и серьезно.
— Я давно уже не работаю, — прибавил он в виде пояснения и бросил согнутый окурок папиросы на пол, где лежала еще бездна таких же окурков.
Видимо, в комнате уже давно не убирали.
Ширский осмотрелся удивленным взором и продолжал:
— У меня грязно… Прости…
Не глядя на меня, он собрал морщины над правым глазом, что означало у него напряженную работу мысли.
— Убеди меня, что я не сумасшедший, — сказал он вдруг, когда сел на клеенчатый диван, покрытый тонким слоем белой мучнистой пыли.
Он протянул ко мне свои уродливо-длинные руки, с костлявыми узловатыми пальцами — руки горбуна — и тотчас осторожным движением прижал их к верхней части груди, как будто там было главное больное место.
Сделав несколько шагов по комнате, он тем же отрывистым голосом спросил:
— Отчего ты не спросишь, где мой Христос?
Лицо его изображало странный вызов, почти ненависть. Я невольно вздрогнул, почувствовав, что здесь кроется какая-то короткая и мучительная драма.
Действительно, там, где раньше возвышался Страдающий Христос, помещалась на станке сырая глиняная масса, обернутая мокрым холстом.
Я еще живо представлял себе дивный мрамор, в котором с изумительной силой и неожиданно для всех проявился могучий талант Ширского. Я заметил, что особенно прекрасные вещи создаются всегда неожиданно, как для толпы, так и для самого художника.
Христос Ширского казался более похожим на настоящего Христа, чем все другие виденные мною раньше изображения того же рода. Казалось, что художник уничтожил пропасть времен и воскресил силой таинственного колдовства утраченные черты когда-то жившей необычайной личности.
Всякий, приближавшийся к мрамору, невольно замечал:
— Да, это — Христос!
И чувствовал благоговейное смущение, почти страх.
Лицо Ширского стало вдруг сурово-непроницаемо.
— Я уничтожил моего Христа, — сказал он спокойно.
Вероятно, я взглянул на него, как на сумасшедшего, потому что лицо его изобразило высшую степень раздражения.
— Все вы таковы! — крикнул он резко, ероша свои длинные волосы. — Вы, публика, считаете себя собственниками нашей души. Разве я не в праве был бы уничтожить его, если бы захотел?
— Ты болтаешь вздор, — сказал я, и только в этот момент почувствовал, как мне бесконечно дорого и нужно создание Ширского.
Я полюбопытствовал, где теперь находится статуя.
Он молча указал на экран, стоявший у окна.
— Я всегда оставляю за собою право уничтожить его.
— Мы не позволим тебе этого сделать, — сказал я, чтобы подразнить его.
Глаза Ширского потемнели от бешенства, но он сдержался и после длинной паузы, в течение которой, видимо, колебался что-то сообщить мне, с натянутой усмешкой произнес:
— Я его уничтожу немедленно, как только ты уйдешь.
На губах у его выступила слюна.
— Как ты зол! — сказал я. — Объяснись, пожалуйста, что все это значит.
Ширский помолчал. Лицо его постепенно изобразило, презрение.
Я встал, чтобы посмотреть Христа.
— Сядь и слушай! — сказал он с таким выражением, точно мое движение причинило ему боль. — Я хотел сказать тебе, что сейчас только послал за Меценатом. С искусством он не имеет ничего общего, но у него собачий нюх на новизну и оригинальность. За это я терплю его, хотя мне иногда стоит больших усилий, чтобы не вытолкать его в шею. Но, черт с ним!.. Ты просил меня объясниться…
Он бросил рассеянный взгляд на экран, грубо заслонивший собою лик Христа.