Он задумался.
— Равна ли единица вечности? В этом весь вопрос. Вот я жил и уничтожился. Я мыслил, страдал, надеялся и исчез. Да, значит, равна.
Он печально вздохнул. Они одобрительно зашумели.
— И тогда все равно. И всюду знак равенства. Равно, равно, равно. Все равно всему.
Он провел пальцем большой знак равенства в воздухе и горько рассмеялся.
— Как странно. Ну, пойдем. Какое ему дело, что кто-то когда-то будет жить и будут ли это миллионы или миллиарды новых живых людей? Все равно, потому что в конце концов все рухнет. И тогда уже полный знак равенства. Равно нулю. Единица равно бесконечности, бесконечность равно нуль. Страшно.
Крадучись и пожимаясь от озноба, он двинулся дальше. В коридоре было полусветло. Горела всего одна керосиновая лампочка, и та давала копоть. Он хотел ее поправить, но она вдруг потухла, и оттого сделалось видно большое итальянское двустворчатое окно. Подошел и ощупал раму. Может быть, все это сон, и на самом деле все не так. И бесконечность не есть нуль. И два есть два. И биллион и тысяча биллионов имеют смысл и что-то значат.
Виден незнакомый сад и за темным силуэтом выдавшейся части дома на небе яркий хвост Большой Медведицы.
Все-таки небо будет жить, и будет некоторое время жить земля. Не вечность, конечно, но долго, долго. Потом рассыпется в прах. Очень жалко.
Он вытер слезы полой халата.
Небо рассыпится тоже. Отживут и потухнут звезды.
О, жалко, жалко.
— Ну, пойдем же, пойдем, — говорят они. — Вот дверь.
Но ручка вертится сама собою. Он вытягивает руки и прижимается к стене.
Дверь отворяется и входит кто-то темный. Он удивляется, что лампочка погасла. Подходит и пробует зажечь, но у него ломаются спички. Это — сторож.
Потом снимает лампочку и уносит ее с собою.
— Скорей же, скорей…
Придерживая разлетающиеся полы халата, он спешит за ними в открытую дверь… Темный, узкий коридор, и направо все окна, окна, и в них звезды.
— О, как хорошо и жалко.
А это зал. Пахнет пылью и большим помещением.
— Тише, тише…
Но слышен каждый шорох и даже собственное дыхание и биение сердца. И здесь в окнах тоже небо, большое, радостное, блещущее. Он разрушится. Оно не понимает, и оттого радостно.
Что это в углу? Длинное, белое… Это два подсвечника, потому что тут, вероятно образ.
— Бежим, бежим…
— Я хочу видеть, какой образ. Я хочу.
Но они противятся.
— Вздор! Я хочу видеть.
Он большой и темный, темный. Прижимается губами к стеклу и целует. Губы дрожат и живот дрожит. Страшно, страшно.
— О, спаси меня. Кто ты?
Старается заглянуть сбоку. Вероятно, это Нерукотворенный Спас. Большой темный лик с медным сиянием.
— Спаси меня. Спаси мир.
Становится на колени и стискивает сплетенные пальцы.
— Да, да, спаси мир. Слышишь? Если только можешь.
Какая тишина! Какая тихая, большая зала… Как хорошо, что может быть такая тишина.
Слезы текут по лицу. И никто не говорит, не смеет.
— О, спаси мир. Не меня. Меня не надо. Может быть, я сделал что-нибудь ужасное?
Старается припомнить.
— Но все равно. Я сделал. Я, наверное, сделал. Погуби мою жизнь, убей меня. Но сохрани мир.
…«И не будет жизни… Настанет пустота, холод, уничтожение и пыль… Потухнут солнца, не будет вечности… Не будет, не будет. Нуль равно нулю»…
Это говорят они:
— Не верю. Не хочу. Отрицаю. Силою моей молитвы отрицаю. Будет, будет, будет. Слышишь? Я верю.
Живарев вскочил с колен.
— Будет, будет, будет…
Смотрит в последний раз на образ, молчащий и пыльный.
— Благослови меня.
Видно, как по паркету падают тусклые отсветы окон. Тишина большая, спокойная и радостная.
— О чем ты думаешь? — спрашивают они.
Но он вслушивается в тишину. Только надо, чтобы она была в душе. Вот так.
Потом тихо, большими шагами идет дальше.
…«И погибнет земля… Замрут города, рассыпятся стены… Умрет последний человек. Не будет воздуха. Треснет кора и все обратится в морозную пыль. Не правда ли?»
Но он молчит: не знаю, не знаю.
— Скажи, что ты задумал?
— Ведите же, ведите.
Они бегут опять вверх по лестнице. Керосиновая лампочка чуть светит в нижнем этаже. Чья-то обитая клеенкой парадная дверь с медной дощечкой. Может быть, квартира доктора. И даже наверное.
— Отвори, — говорят они.
Дверь тихо отворяется, и видно большую переднюю. И он знает, что никого нет. Сегодня, вообще, никого нет. Все куда-то ушли.