В следующей комнате накрытый стол и самовар. Пианино с открытой клавиатурой, и брошенные в беспорядке ноты. Все так хорошо, отчетливо видно.
Налево полуотворенную дверь в полуосвещенную комнату.
Тихо, осторожно отворяет и смотрит. Две кровати, убранные наверху белим тюлем с голубыми лентами. Это — дети.
Они спят. Маленький полный мальчик с раскрытым, точно треугольным ротиком и большая худенькая девочка. Долго и с любопытством смотрит. Они спят уверенно и тихо. Это потому, что бодрствует он.
В эту ночь он будет бодрствовать один за всех.
Хочет повернуться и уйти, но удерживает нежность. Вот они спят и не знают. В эту ночь знает только он один.
Не знает небо, не знают звезды. И оттого радостно блещут.
— Тс…
Выходит на цыпочках. Где-то шаги и звон разбитой посуды. И так ясно представляется отдаленная кухня, где есть плита и стоят кастрюли, и толстая кухарка.
Вот сюда. Здесь балкон. Шевелится от ветра парусиновая драпировка.
Какой простор. Какая глубина и тишина. Впивается глазами в ночь. Внизу, по темным массам сада, легли неправильные полосы и пятна света. Если нагнуться, почти видны дорожки.
— Здесь низко, — говорят они.
Он соглашается и пробует столбы. Они холодные, крашенные, скользкие.
Торопливые шаги и голоса. Кто-то вдвоем быстро проходят через столовую.
— Я боюсь. Он здесь, — говорит женский голос, высокий, дрожащий, красивый и плачущий.
Другой голос доктора. Он говорит:
— Просто глупой бабе показалось. Ты сама видишь: тут никого нет.
Живарев присел за дверью на корточки.
Они входят на балкон. Он обнимает ее за талию. У нее большие, темные, испуганные глаза.
— Я послал фельдшера посмотреть, что он делает, — говорит доктор. — Мы сейчас узнаем. Несчастный малый.
Живарев усмехнулся.
Они стоят у входа на балкон, обнявшись. И они тоже не знают, что нуль равно нулю. Они беспечны и радостны. Она ищет губами его виска и долго целует это место. Она не знает, но ничего. В эту ночь бодрствует он один.
Задыхаясь, подходит кто-то третий.
— Там его нет, — говорит низкий бас.
— А, это который за перегородкой.
Она вскрикивает и бежит с балкона.
— Я же тебе говорю, что никого нет, — говорит доктор.
Но она не верит и бьется в истерике.
— Он был здесь, возле наших детей.
Стремительно она убегает в детскую. Доктор о чем-то рассуждает, пространно и недовольно.
— Сюда, — говорят они. — Видишь боковой край лестницы? Перелезь за решетку балкона. Можешь достать рукою? Ухватись за водосточный желоб.
Живарев перегнулся и попробовал достать край лестницы. Но лестница была далеко. Он медленно стал прижиматься к водосточной трубе. Запахло свежевыкрашенною масляною краской. Левую руку он также медленно вытягивал по направлению к лестнице, наклоняясь в то же время все дальше и дальше туловищем в пространство.
Наконец, его рука коснулась ступеньки. Он сделал прыжок и повис на одной руке, перевернувшись, туловищем вокруг себя, потом ухватился другой. Что-то хрустнуло в плече. Но ничего. Перекинул ногу и так висел долго и отдыхал, удивляясь и радуясь.
Отдохнув, быстро полез вверх по ступенькам. И оттого небо становилось все шире и больше, а отсветы, ложившиеся из окон, меньше и ничтожнее.
Вскоре уже не было ничего, кроме неба.
— Скорей, — сказали они.
Он продолжал глядеть. Поднимался еще на одну ступеньку и опять глядел. Но вот крыша. Она гнется под ногами и гремит.
Он лег плашмя и стал тихо передвигаться вдоль желоба.
— Я что-то сделал, — сказал Живарев, усиливаясь вспомнить свое преступление. — Может быть, даже, не по своей вине, но это все равно: я сделал. Это было когда-то давно. Я оскорбил небо и землю, и оттого они должны были разрушиться.
Он с трепетом поднял лицо к небу и посмотрел вокруг. Непонятно, как это могло случиться. Но раз он погибает, то, значит, все остается по-старому. Не правда ли? Это ясно. Два есть два и три есть три. Миллион равен миллиону, и вечность равна самой себе, а не нулю… И это только оттого, что он погибает. Как странно. Но почему?
Он поглядел на Большую Медведицу и улыбнулся. Она была смешна и наивна тем, что похожа на кастрюльку. Но и это было радостно. Точно кто-то детски простой и веселый и еще плохо владеющий рисунком взял и вычертил эту кастрюлю из звезд.
— Скорее, — сказали опять они.
Но он их больше не слушал. С тех пор, как он был здесь и готовился умереть, они уже не могли иметь значения. Они были где-то внизу.
Иногда пробовали по-прежнему клеветать:
— И уничтожится небо, и уничтожится земля. Слышишь?