Батюшка, как паук запутывал его мысль.
— Батюшка, — сказал Федоров, принимая униженный и смиренный вид. Ему хотелось подействовать на о. Василия лестью. — Ведь вы, так сказать, философ… Вы изучали богословию и философию… Как же вы можете верить в то, что, например, была неопалимая купина… простой, можно сказать, куст… при дороге, который… и в то же время горит и не сгорает…
— Ну, и что же? — спросил батюшка грубо.
— Непонятно это, — криво усмехнулся Федоров.
— Непонятно?
Голос батюшки становился грубее и грубее.
— А остальное вы все понимаете?
— Как остальное?
Федоров понимал, что батюшка опять его ловит, и мысленно упирался.
— Все остальное, кроме купины…
— Кроме купины?.. Я полагаю… Разумеется, за исключением прочих чудес.
— За исключением чудес, — настаивал батюшка, — вы все понимаете?..
— Конечно, я не учился в университете, — защищался акцизный.
— Тут университет ни при чем… Я вас спрашиваю: остальное-то вы понимаете?.. Вот, например, самоварная струя из крана… Вы ее понимаете? Ответьте: понимаете?..
— Чего тут понимать? Тут и понимать нечего.
— «Нечего», — передразнил батюшка, — привыкли, оттого и нечего. А небо у вас над головой, бесконечные бездны эфира… Это тоже нечего понимать? Привыкли, обтерпелись: ничего, мол, нет странного и непонятного. Все обыкновенно. И жизнь и смерть. И вот эта самая самоварная струя. Мы вот с вами спорим, а почему она именно такая, а не иная какая-нибудь? Об этом мы не задаемся… не вглядываемся, не вдумываемся.
Федоров смотрел на самоварную струю, в то время, как матушка наливала новые стаканы, и ему казалось, что батюшка как-то странно прав.
— А Америку вы видели? — продолжал батюшка. — Может быть, никакой Америки вовсе нет. А вы верите, а в другом нет.
— Батюшка! — сказал вдруг Федоров и остановился.
Ему хотелось заглянуть до дна души священника.
— Оставим, так сказать, философию…. Будем говорить просто… Ну, небо, там, бездны эфира… а вы мне скажите просто: была купина, или это, как говорится, выдумано, чтобы держать в повиновении народы… для поднятия нравственности?
Глаза у него были кроткие и умоляющие, как у ребенка.
Слышно было, как батюшка расправил усы и даже видны были его зубы, белые, на момент блеснувшие, как у хорька или лисицы.
— Как это «просто»? — переспросил батюшка.
— Как… ну, живой человек, — молил акцизный сбиваясь и заплетаясь, — ну, скажем — оба мы пришли… сзади нас, как говорится, ночь и впереди ночь, наги пришли, наги и уйдем… Зачем нам морочить друг друга? Вот я и говорю: скажите просто… Неужели купина и все было? Вы скажите: да? Твердо скажите… Да вы отгородите, пожалуйста этот щит… чтобы лицо ваше можно было видеть…
— Мне глазам больно, — сказал батюшка, — то есть, как же это так просто «да»? Я ведь не оракул. Разве вы не должны также сделать употребления из ваших умственных способностей?
— А вам разве трудно сказать: да? — настаивал акцизный. — Нет, вы скажите просто: да!
Он требовал настойчиво, отчасти даже грубо:
— Вы мне скажите откровенно: была купина?
Голос акцизного сделался вызывающим.
— Ну, была, — сказал батюшка грубо. — Что же дальше? — Но акцизный не ожидал этого батюшкиного выпада, Он втайне надеялся, что батюшка постарается уклониться от прямого ответа и, таким образом, вопрос останется нерешенным.
— Вздор! — сказал он, немного помолчав. — Никакой купины не было. Все это один отвод глаз…
Попадья, разливавшая чай, высокая, худая, с обеспокоенным, недовольным лицом, не выдержала, наконец, и сказала, нервно двигая посудой:
— Что вы каркаете, ровно вороны?.. Раскаркались к ночи: была, не была…
Батюшка только побарабанил пальчиками.
Конечно, он лгал. В этом Федоров не сомневался. Но это было не важно. Важно то, что все может быть, — мысль, высказанная батюшкой, и от нее не уйдешь! Все может быть! Никуда нельзя твердо опереть ногу. Всюду провал, трясина…
— Вздор! Ерунда! — рычал он, точно раненый зверь, но в нем уже поселился странный, неотвязчивый страх.
«Я пьян, — думал он, противясь ему, — мне нужно на воздух…»
У него было такое ощущение, точно мысли его связаны и перетянуты узлом.
«Развязать бы что-то», — думалось ему в то время, когда он прощался с батюшкой, ласково провожавшим его до дверей.
В батюшкиной передней было особенно душно от огромных шкапов с платьем и от висящей повсюду одежды, длинной и благочинной, и опять хотелось скорее на воздух.
Батюшка сам проводил гостя до наружной двери, даже предупредительно высунулся на крыльцо и, слащаво пожелав покойной ночи, меланхолически запер дверь на огромный, точно кочерга, железный крюк.