Она спрашивала нараспев.
— Невозможно заниматься, — притворно возмущался про себя Федоров.
Рассказы о святых волновали его своею скрытою, внутреннею сутью. Ведь и они были, эти люди, как Федоров. Но они что-то видели впереди… Все думали о главном… И неужели все, во что они верили, был бред, смешной самообман?
И было жалко их, потому что он, Федоров, уже не мог верить их верой. И хотелось крикнуть с надрывом:
— Нет, не вздор, не обман! Все это есть!
И самому вдруг поверить… нарочно, от жалости и обиды… крепко и упрямо…
А за стеной уже развертывался знакомый рассказ о житии великомученика Георгия. И верилось, что был Георгий. Был и верил во что-то огромное и важное, и потому не страшился смерти. И тот, кто сочинил рассказ, верил в то же самое и потому рисовал мученика победителем: разверзались небеса и оттуда вместе с мученическим венцом нисходили ангельские хоры. Но это была пустая прикраса рассказчика. На самом деле, конечно, небеса безмолвствовали и человек молча переносил неслыханные муки… Были и крючья и гвозди… И все смотрел вперед… в бесконечность… Думал о безднах, и не боялся… Ведь он был, непременно был этот человек… и кровь его лежит на всех… И вдруг пришел он, Федоров, и говорит, что ничего этого не надо… есть будто бы самые обыкновенные вещи… есть служба, канцелярия, столы, стулья, дома… Вздор! Не то!
И опять Федоров почувствовал прежнюю ненависть к священнику, точно это он был во всем виноват, и не в том, что открыл ему глаза, а в том, что своротил в сторону на полдороге, солгал, притворился…
Слышно было, как за стеной Калинин снял со стены гитару.
Федоров принялся ходить из угла в угол. Хотелось куда-то пойти, что-то сделать, большое, чрезвычайное… Точно сердце росло в груди. Вспоминалась хозяйка и ее болезненное, симпатичное лицо. О хозяйке всегда вспоминалось последнее время, торопливо и радостно, точно неизбежное прибавление ко всему. Она там, за перегородкой, — ну, значит, хорошо. А почему хорошо? Это неизвестно?
Но сейчас нужно было еще чего-то. Или это просто весна? А, может быть, музыка?
Из помещения учителя доходили меланхолические аккорды, взятые смелою, заверенною рукою. И Федорову казалось, что учитель тоже беспредметно волнуется.
Вдруг музыка замолкла. Гитара со звоном водворилась на свое место.
Вошел Калинин.
— Воздуху мне! — крикнул он пискливо.
И Федоров понял, что ему тоже надо сейчас уйти.
— Идем! — воскликнул он радостно.
Они торопливо, точно дети, оделись и вышли. По улице шли возбужденно. Движения их были широки, размашисты. Хотелось что-то сказать, особенное и значительное.
Земля уже давно обсохла, но было пронизывающе знобко.
— Говорят, когда дубу распускаться, всегда бывают холода, — заметил Федоров.
— Дубу? — насмешливо переспросил Калинин.
Очевидно, им овладело прежнее отрицательное настроение, и Федорову казалось, что учитель от души презирает его за умственную отсталость. И душа Калинина рисовалась ему большой, молодой и светлой. А сам он шел рядом с ним покорный, старый и темный. И ему хотелось, чтобы учитель говорил. И Калинин, казалось, это понимал.
Они, точно по уговору, свернули за город и, перейдя деревянный мост, направились по дороге, редко обсаженной убогими березками.
Небо было светлое, белое, с чуть заметными редкими звездочками.
— Так не сгорает? — опять насмешливо передразнил Калинин. — Я говорю про купину…
Федоров терпеливо молчал.
— Впрочем, черт с ним…
Калинин внезапно впал в серьезный тон.
— Вы, Николай Федорович, мало учились и плохо знаете всемирную историю, — начал он раздраженным голосом, точно Федоров чем-то задел его за живое. — Коли на это пошло, все человечество верило в легенды. Это уж так устроено, не от нас. В этом проклятье или счастье каждого века (это как будет вам угодно), что он приходит с своей легендой и никогда с истиной. А мы не хотим подчиниться этому закону.
Федоров не возражал, но ему было странно и вместе приятно, что учитель страдает теми же мыслями.
— Но это вздор! — продолжал упрямо Калинин, точно сердился на что-то. — Легенда будет нам дана. Слышите? Это я вам говорю.
Он остановился у края дороги, широко расставивши ноги и плавно раскачиваясь взад и вперед. Глаза его проницательно сосредоточивались на Федорове.
— И знаете, какая это будет легенда?
Он широко оглянулся вокруг и показал рукою.
— Это будет легенда о земле, о воздухе, о небе, о лесах и водах… Я это чувствую в своем сердце… Она уже носится в воздухе… Еще немного, и в чьей-нибудь груди она заговорит бурным ключом вдохновения… Я это предвижу…