— Ничего, милая Даша, ровно ничего… Но только я вас прошу. Тише, пожалуйста, тише. Это моя к вам просьба, милая Даша. Ивану Кузьмичу передайте мое извинение. Я немного пройдусь по улице… вот туда…
Худой, с землисто-желтым цветом лица, судорожно дышащий он был еще более страшен теперь в котелке и драповом пальто и галошах. И только одни его умоляющие по-детски глаза еще продолжали жить.
— Я боюсь, — сказала Даша. — Меня барыня забранят.
Ему жаль стало горничной, и он в смущении замолчал.
— Ну-к, с вами что случится на улице, — проговорила она и отвернувшись и полузакрыв лицо фартуком, всхлипнула.
Потом вытерла глаза и, вглядевшись в его просящее лицо, точно поняла что-то и сказала точно большая маленькому:
— Ну, идите уж… только, барин, дорогой… Я уж не буду запирать, а через минутку приду сюда… поглядеть за вами.
— Нет, нет, нет, Даша.
Он немного испугался и рассердился.
— Ты запри за мною, как следует. Как запирала всегда. На замок.
И опять было столько униженной и страстной мольбы в его странно живых, беспокойно бегающих глазах, что она опять поколебалась.
— Ох уж и не знаю. Запру коли… через пять минут придете?
— Нет, нет, Даша, немного подольше. Ну, отопри скорее.
— Право, полежали бы лучше, — сказала она в виде последней попытки, поворачивая в двери ключ. — А я бы у вас форточку отворила. Перешли бы пока в гостиную…
Пока он проходил в дверь, торопясь и с усилием перенося ногу через порог и похрустывая кожаными галошами, она, провожая его и слегка поддерживая под локоть, вытирала за его спиною слезы. Она была еще молодая девушка и потому что-то смутно угадывала и, не понимая сама, жалела его особенною своею, чуткою, молодою жалостью.
И он за это сказал ей радостно и из самой глубины сердца:
— Ну, прощай, Даша. Видишь, что значит состариться. Закрывай же поскорее дверь, закрывай. И помни, что обещала.
— Хорошо, — сказала она серьезно.
И ее светлые голубые глазенки в последний раз мелькнули перед ним.
Дверь плотно затворилась. Английский запор щелкнул и зазвенела цепочка. Милая девушка не обманула и «как следует» заперла за ним дверь.
Так простился он навсегда с домом.
…— Я пройду к брату Егору, — обманывал он себя по-прежнему, — там немного посижу…
Но это было неверно.
Опираясь дрожащей рукою о перила крыльца, он осторожно преодолел две ступеньки и, продолжая сохранять на лице улыбку, мелким, забавлявшим его самого, точно чужим шажком пошел вдоль по тротуару, опираясь на палочку и держа неподвижно перед собою лицо. И чем дальше, тем быстрее и увереннее становился его шаг, точно он боялся, что вот-вот сейчас догонят и вернут.
«Но нет, милая девушка не выдаст».
…Теперь он знал уже наверное, что скоро умрет, но это не пугало его. И то, что он ушел из дома, представлялось от этого окончательно необходимым и важным и почему-то находилось в непременной связи с решением всех вопросов.
Но сейчас он старался не думать. Было просто хорошо.
Он смотрел, радуясь, как ребенок, вдоль по улице, видел белые и темные фасады домов, яркий вырез холодного осеннего, голубого неба, и все было по-новому красивым.
И оттого хотелось не думать, а так просто идти, ощущая покой одиночества, идти все прямо и прямо, как можно дальше, улыбаясь и видя пред собою дома, незнакомых людей и голубое небо.
У ворот под домом стояли два мальчика, оба в красных вязаных шапочках, с ярко-красными щечками и невинно-голубыми глазенками.
Весело им подмигнул, слегка тряся головою.
Посмотрели с испугом и любопытством и, переглянувшись, потупились: у него немного желтое лицо.
И он шел и шел, пока не почувствовал странной и глубокой усталости. До поворота к брату оставалось еще три переулка. Хотел нанять извозчика, но сообразил, что извозчик быстро домчит куда надо и брат вызовет по телефону «их». Он так называл теперь домашних.
Вспомнился дом так ясно, ясно, с резным деревянным коньком в русском духе и «боярское» крыльцо с «пузырчатыми», как их называла Варя, столбами, и опять промелькнула та мысль, которую он гнал от себя, что каждый новый дом непременно ждет своей жертвы…
Решил перемочься. Не было страха, что упадет, и вокруг будут чужие люди, а только опасение, что подберут, узнают и отвезут назад… немедленно, сейчас. И потому хотелось только уйти как можно дальше. Конечно, он поступал немного странно или, вернее, необычно.
Оглянувшись, Гуляев выбрал глазами тумбочку и кряхтя, присел на нее.
Да, конечно, лежать в своем доме и ненавидеть — это более обычно, чем выйти из дома на свет, на воздух, на народ. И на тумбочке сидеть вот так, — необычно, а лежать в четырех стенах, в живом гробу и скрежетать зубами — это обычно. Не правда ли чудно? — продолжал он, обращаясь взглядом к прохожим. — Ничего нет чудного. Шел-шел старичок, ослабел и сел на тумбочку. Придет время — посидите и вы.