— Я против этого не спорю, — сказал Иван Григорьевич, — но я оправдываю скальпель в руках ученого, делающего открытие, а не в руках ученика.
— Это не грамматика! Тут, батенька, эмпирия: что увидел, тем и жив.
— Вы можете пользоваться прекрасными учебными изданиями…
— То да не то! Жизни настоящей нет! Понимаете, чего-то такого… аромата какого-то природного. В химической иногда возьмешь и на кончик языка попробуешь… Понимаете, впечатление совсем другое! Так вот и этого барсука… Сдерешь это с него кожу, распорешь брюхо, поглядишь, как расположены внутренние органы… Самый этот запах барсучий, кровь эта и мозг…
— Перестань, Володя! — воскликнула Раиса Васильевна. — Я не могу этого…
Володя добродушно хохотал.
— Эх, вы!
— Положительно, это — лишняя жестокость! — сказал Иван Григорьевич. — Жестокость и кровожадность, неоправдываемые и необъяснимые ничем, кроме инстинкта уничтожения.
— Э, ерунда! — отрезал Володя. — Если смотреть так, то мы губим другие жизни на каждом шагу. Чем комар, или, наконец, крыса хуже барсука? И почему потребность любознательности безнравственнее других потребностей? Я, например, согласен лучше не пообедать, а изготовить один-другой препаратик из птички или зверька… Наконец, de gestions non disputandum[1].
— Впрочем, я, кроме того, не думаю, что природу вообще можно узнать при помощи скальпеля, — неожиданно, заметил Иван Григорьевич. — Земной пласт в разрезе это уже не природа… Скелет животного на проволоках — тоже не природа.
— Но тогда, извините, я ровно ничего не понимаю.
— Я нахожу наше увлечение точным знанием, которое ввело в изучение природы меру и цифру, односторонним. И, вообще, я против стремления объяснить природу и жизнь из простых начал. Я ничего не имею против такого стремления, как известного приема или метода исследования, но это — далеко не все: от подобного точного исследования неизбежно ускользает что-то общее, я бы сказал: какая-то тайна жизни… Например, возьмем астрономию, телескопы…
— Вообще, вы хотели бы вернуть человечество назад, — заметил Володя насмешливо.
— Древние не имели ни телескопов, ни микроскопов, но, надеюсь, вы не будете отрицать того, что они были народами культурными?
— Древняя культура оказалась несостоятельною…
— А где у вас критерий состоятельности культуры? — крикнул Иван Григорьевич. — Почему наша культура состоятельнее? Древние верили в дриад, в нимф и не испытывали того проклятого раздвоения души, которое наблюдается в наши дни. Да, я положительно утверждаю, что Гомер был культурнее любого из нас, культурнее любого из крупных поэтов нашего времени, хотя бы того же Гёте, о котором наш Баратынский сказал:
Это вот с ним, с Гомером, действительно, говорила морская волна! Один из современных наших поэтов сказал:
А я позволю себе еще к этому прибавить: и вряд ли мы его когда окончим. Пока что, мы только были призваны разрушать. Мы — варвары. Мы похитили у древнего мира его цивилизацию и религию, усвоили себе и то, и другое, но лишь для того, чтобы в себе разложить. Вся наша общественная жизнь, вся наша философская и научная деятельность роковым образом устремлялась к ниспровержению тысячелетних устоев древней культуры. Мы все живем в духовном смысле как бы на бивуаке. Повторяю еще раз: мы — все еще варвары в походе; эпоха великого переселения народов не кончилась.
— Итак, по-вашему во всем телескопы виноваты? — спросил иронически Володя.
— Телескоп изменил картину мира, но вряд ли к лучшему.
— Нет, как хотите, это крайность, — сказала Раиса Васильевна, — я сама смотрела у Швабе, на Кузнецком, на луну. Право, это премило! И, кроме того, оказывается, что звезд несравненно больше, чем видишь их простым, невооруженным глазом… Нет, я за астрономию горой!
— И вообще, — продолжал Иван Григорьевич, — есть что-то связующее непосредственно человека с природой, какая-то таинственная гармония, которая разрушается всяким анализом: телескоп разнимает небо на части, раздвигает его в бесконечную перспективу, уничтожает созвездия: точно так же пуля и скальпель обращают живое создание, полное свободной грации и таинственной прелести дикой природной жизни, в гниющий, пересыпанный нафталином препарат.
— Вы поэт! — сказала Раиса Васильевна, мечтательно вздохнув.