Он приветливо им улыбался, предлагая взглядом проходить мимо, не обращая на него внимания.
И люди шли и шли, мельком взглядывали, удивляясь, внезапно что-то понимали (да, да, понимали: это он видел, потому что внимательно вглядывался в их лица) и опять шли спокойные, равнодушные. И это было именно так, как надо, т. е. то, что они были спокойны и равнодушны.
Опершись локтями о колени, он старался побороть головокружение. Было такое явление, точно улица подается дальним концом кверху. Закрывал глаза и тогда чувствовал, что мягко ногам и тротуар уходил из-под ног. Открывал их, и тогда слышал в ушах шум, точно от жужжания тысячи мух, и видел темные пятна.
«Сейчас упаду», — подумал, и на мгновение стало страшно пыльного и холодного тротуара. Грузно осел и повалился вперед и набок, и как ни странно, но это оказалось вовсе нестрашно, а даже приятно, точно он прильнул к чему-то милому и знакомому, хотя это был запах асфальта и пыли.
На мгновенье очнулся, чувствуя свое тело уже на весу. Держали под мышки и за колени и куда-то клали. Было все равно кто и куда. Воротничок резал подбородок, было трудно дышать, потому что ноги оказались выше головы. Но и это было хорошо.
Вообще все было хорошо и как надо. В ушах точно открылись клапаны, и он явственно услышал:
— Если ты можешь соображать…
— То-то соображать. Ступай лучше с своим соображением… Знаешь куда?
— Хоть ты роди на улице…
Клапаны закрылись. И опять мухи…
Старался преодолеть их жужжание вместе с мучительной тошнотою. И, когда удавалось сознавал, что едет на извозчике. Кто-то большой и сильный, крепко пахнущий дешевым табаком и потом уверенно и нежно придерживал его за талию, и Гуляев понимал, что ему трудно и неудобно держать его почти на весу таким образом. Он же держал в свободной руке котелок и старался им прикрывать его голову. Но державший был терпеливый и великодушный человек, и у него была тонкая и деликатная душа. Гуляеву хотелось ему как-нибудь выразить, что он понимает это, извиняется и благодарит его, но говорить он не мог и только старался доверчивее уложить голову на его плече. И ему было радостно сознавать, что и он и державший все равно и без слов хорошо понимали друг друга.
— Ловчее, барин, — говорил он иногда и сгибался еще неудобнее, и рука его, точно железная, все так же крепко и нежно поддерживала его за талию.
— Пускай замерзают, — говорил он извозчику. — Мне какое дело. Вычистил тротуар…
Но Гуляев знал, что он говорит нарочно и против себя, потому что хочет закруглить свои слова. Но тело его говорило о другом, и он знал это сам, знал извозчик, но все-таки говорил, и Гуляеву было это и понятно, и вместе непонятно. Понятно, потому что так делают все, и непонятно, потому что в этом есть что-то недостойное, смешное и глупое.
Пролетка остановилась. С грохотом пролетали другие экипажи. Клапаны закрылись, и потом мерный и тяжелый топот ног по деревянной лестнице.
— Что за человек? — спрашивает гнусавый голос. — Где подобрали?
— Чего орешь? Видишь: помирает.
— Все помрем. Держи крепче, губастый черт, ворона.
Его больно грохнули на скамью. Говоривший осторожно поддержал ему голову, и Гуляев почувствовал, что и этот был такой же хороший и серьезный человек, как и другие. Но он продолжал говорить в прежнем тоне, потому что так же хотел закруглить свои слова и мысли.
— И помрешь, очень просто. А ты, небось, не хочешь? Тетка Маланья тоже не хотела… Послано за фельдшером, — добавил он другим тоном, опять неожиданно серьезным.
В помещении, где чувствовался нависший потолок, пахло печеным хлебом, сургучом, застоявшимся табачным дымом и одежей.
«Участок», — подумал Гуляев, но глаз открыть не мог.
— Вот и господин фельдшер жалует своей персона грация, — сказал тот же голос. — Что больно скоро? Извините, что обеспокоили. Не знали, что вы у Марьи Константиновны.
Он хитро посмеялся одним животом.
— Дурак, — сказал спокойно фельдшер.
Остальные громко засмеялись. Слышно было, как первый говоривший удовлетворенно вытер нос.
— Пусти, говорю, руку.
— А то как же…
Легкое пыхтение и борьба.
— Не бойтесь, — вдруг сказал голос фельдшера, но уже теплый и мягкий, потому что он обращался к Гуляеву.
И что-то едкое и, отчасти, сладкое с силою вошло ему в нос, так что он задыхаясь и сердись поднялся и сел.